В чужой стране
Шрифт:
Послышался слабый, чуть слышный свист. — Уходим! — шепнул Тюрморезов и выбрался из окопа.
У своего барака Шукшин увидел немецких солдат, волочивших пленного за ноги. Один из солдат открыл дверь, а остальные, подхватив пленного за руки и за ноги, раскачали его и бросили в барак.
Солдаты закурили и направились к воротам.
Шукшин вошел в барак. Около двери, широко разметав руки, лежал пленный. Одежда на нем была изорвана в клочья, тело сплошь покрыто синяками и кровоточащими ссадинами. Шукшин склонился
— Браток!
Со всех сторон подходили люди. Братка подняли, отнесли на нары. Шукшин расстегнул на его груди рубашку и, намочив тряпки, обложил ими грудь Братка, голову, осторожно обтер распухшее, окровавленное лицо.
— Не выживет, должно, — проговорил кто-то. — Все легкие ему отбили.
— Выживет, — откликнулся другой. — Такого не убьешь…
Появился староста барака, приказал разойтись по местам. Около Братка остался один Шукшин. Пощупав пульс, прислушался к дыханию, сел рядом на нары. Усталость скоро взяла свое, он задремал. Очнулся от толчка. Браток метался, скрипя зубами, мотал головой. Шукшин обнял его, прижал голову к своей груди.
— Успокойся, Михаил, успокойся!.. Может, попьешь? — Шукшин взял котелок с водой. Но Браток так крепко сжал рот, что котелок стучал о зубы и вода лилась на грудь.
— Я подсоблю, подниму ему голову…
Шукшин повернулся, поднял глаза. Рядом стоял Монгол.
— Это ты… Я сам, не надо. Уходи!
Браток успокоился, затих. Монгол продолжал стоять, прислонившись спиной к деревянному столбу.
— Что не уходишь, чего тут тебе надо? — зло прикрикнул Шукшин.
— Мне сказать… Я хотел предупредить вас… — Парень отодвинулся от столба, наклонился к Шукшину. — Они знают про организацию. Следят…
— Что ты плетешь? Какую организацию? Уходи!
Монгол схватил Шукшина за плечо, торопливо, захлебываясь, зашептал:
— Подозревают вас, Маринова, Марченко, матроса… Велели следить мне и еще одному. Я вам покажу его… Я видел, как вы с Зуевым кидали листовки, но я не скажу.
Сдохну, а не скажу… Совесть замучила, я все ночи не сплю. Я там, на фронте… Когда из окружения выходили, я выбился из сил и не пошел. Ребята ушли, а я в деревню… Сдался… и тут сподличал, на гестапу работать согласился. Я не хотел… Они бить начали. Лучше бы совсем убили. Гады… Я слабый человек, не могу, когда бьют… — Монгол отпустил плечо Шукшина, замолчал. Его душили слезы.
— Я видел, как они Братка… пытали. Он им ни слова… — Монгол громко всхлипнул, вытер кулаками глаза.
Его бил озноб, колени, касавшиеся ноги Шукшина, дрожали.
Шукшин молчал. В душной, тяжелой полутьме барака громко стонали, храпели люди.
— Иди спать, — проговорил он после долгого молчания. — Если совесть у тебя осталась — дорогу найдешь. Иди, ступай…
— Вот Братку! — Монгол отдал Шукшину большой кусок сахару, завернутый в тряпку. Постояв еще минуту, тяжело вздохнул и побрел на свое место.
На другой день, когда Шукшин вернулся с шахты, Браток уже пришел в себя. Лежал на боку, закрыв лицо одеялом. Товарищи пытались
— Очухался, орел? Молодец, живучий!
— Это вы… — Браток откинул одеяло, медленно, осторожно повернулся на спину, заскрипел от боли зубами. — Живого места не оставили, стервы…
— Да, отделали тебя здорово. Они это умеют… На вот тебе гостинцы, держи. Бельгийцы передали. Гляди, какой огурец! Парниковый, а аромат какой! Жеф послал… Хороший народ — бельгийцы, сердечный. На хлеб, держи.
Михаил съел огурец, от хлеба отказался.
— Не могу, горит все…
Шукшин завернул хлеб в газету, положил под подушку Братка, сел на нары.
— Как же они взяли тебя? Наверное, в деревни заходил?
— Заходил. Жил в лесу, в землянке, а потом… кто-то из черных выдал. Я только зашел в дом к бельгийцу, а они… Целый взвод наскочил. Ждали…
— А партизаны? Партизан не нашел?
Браток закрыл глаза, повел головой из стороны в сторону.
— Ну, отдыхай, спи. Потом поговорим. — Шукшин поднялся, но Браток взял его за руку:
— Погодите. Шукшин сел.
— Как вы тут? Как… ребята?
— Работаем, Браток, только угля от нашей работы не прибавляется… Научились. Война идет жестокая…
— Мне тут не оставаться, — проговорил Браток, уже думая о своем. — Отдохну и уйду. На карачках, а уйду…
Он долго лежал неподвижно, уставясь в потолок, в одну точку. Потом повернул голову к Шукшину, слабым движением руки велел придвинуться ближе.
— Бежать так… Вправо — нельзя: канал, шоссе… Машин много, патрули. Двигай наискось, влево… Как выйдешь из шахты — влево, к горе… А от нее прямо, пря… — Браток закашлялся, отстранив рукой Шукшина, приподнялся, выплюнул черный кровяной комок. Отдышавшись, заговорил снова. — От горы лесом иди. Деревни справа. Только осторожно, не нарвись… — Браток замолчал.
— Ты откуда бежал? С шахты?
— С шахты… в трубе до ночи сидел. У забора штабели труб… Они искали, с собаками. Один в трубу заглянул, а не увидел! Мне только бы немного поправиться…
— Поправишься. В шахте бельгийский врач работает, Фаллес. Он тебя живо поднимет. И едой помогут.
Приехавший из Берлина особый уполномоченный перевернул весь лагерь. Маленький, жилистый, подвижной, как пружина, он за какой-нибудь час обежал все двенадцать бараков, канцелярию, лазарет, тюрьму, кухню…
— Бездельники, остолопы, бабы! Вам не русских солдат охранять, а слепых котят. Я вас научу работать. Я научу! — разносился по всему лагерю его резкий, визгливый голос. Комендант ходил за ним по пятам с вытянувшимся от страха лицом и только повторял: «Виноват, господин комиссар, виноват».
— Виноват, виноват!.. Это лагерь? Это санаторий, пансион! Для русских скотов они устроили тут пансион… Два раза в день супом кормят! Брюква, брюква, только брюква… Слышите, вы!
— Но, господин комендант, с нас требуют угля… Их кормит шахта… Администрация требует…