В дрейфе: Семьдесят шесть дней в плену у моря

Каллахэн Стивен

Но с каждым уходящим днем люди, знающие море не понаслышке, все яснее сознают мизерность моих шансов на выживание. За всю историю судоходства лишь один человек продержался так долго в море в одиночестве. Фриша отгородилась от страхов своей ботаникой. Мои родные еще не понимают, что они только понапрасну тратят энергию, так как никто не собирается начинать поиски, и в лучшем случае эти хлопоты отвлекают их от мрачных мыслей и поддерживают готовую улетучиться надежду. В большинстве случаев люди с сожалением смотрят на тех, кто еще верит в то, что я жив.

4 апреля,

день пятьдесят девятый

НИ О ЧЕМ ОБ ЭТОМ Я НЕ ВЕДАЮ. ВСЕ ТОТ ЖЕ пустынный горизонт вот уже два месяца простирается передо мною. Руки, ноги и веки налились свинцовой усталостью. Даже в прохладные часы мне приходится принуждать себя ко всякому движению, потому что в голове моей по любому поводу разгораются ожесточенные препирательства. Абсолютно все на плоту насыщено солью, которая притягивает влагу прямо из воздуха

даже в сравнительно спокойную погоду. Соляной раствор глубоко въедается в каждую ранку. Только в полдень у меня бывает сухо, но тогда засохшая корка соли еще хуже раздражает мои болячки. Лишь стоя на коленях, я не испытываю ужасных мучений. Но когда солнце поднимается высоко над головой, я валюсь без сил от нестерпимого зноя. Как легко сейчас было бы просто закрыть глаза и больше не шевелиться, как легко… Прекратить! Работать надо, приказываю я своему дерьмовому экипажу. Работай, или старуха вывесит твою шкуру на съедение птицам. Работай, ить ты ж ишо и жизни не видал, парниша! Воспользовавшись обломком стального лезвия, усиливаю хлипкий столовый нож на своей пике. Всю конструкцию при этом немного сдвигаю назад по стержню, чтобы сделать ее пожестче, но такой расшатанный наконечник выглядит слишком хилым и вряд ли способен выдержать большое напряжение. Дам-ка я ему сначала умеренную нагрузку. Вонзаю острогу в спинорога. Пробить его насквозь мне не удается, но я все же удачно его подцепляю и перебрасываю беднягу к себе на борт.

Мы уже близко. Я это чувствую. Теперь я знаю, что испытывал Колумб в те долгие дни, когда они все плыли и плыли куда-то в неизвестность и команда готова была взбунтоваться и лишь он один знал, что за тонкой гранью горизонта лежит Земля. Грудки повисших в небе птиц матово-белые, а не красные, но тем не менее это, должно быть, все те же фрегаты. Их ряды пополнились двумя новичками. Мимо суетливо проносятся две крачки. Какая-то похожая на чайку птица коричневой расцветки стремительно пролетает над самой водой.

Меня неотступно преследует тягостное и навязчивое ощущение, что я на плоту не один. Стоит мне вздремнуть, как мой компаньон тут же заверяет меня, что постоит пока на вахте или поработает за меня. Иногда мне припоминаются беседы, которые мы с ним вели, искренние взаимные излияния, его советы. Понимаю, что всего этого быть не могло, но я не могу отделаться от этого ощущения. Утомление становится опасным. Мой незримый спутник считает, что мы с ним сумеем протянуть до 20 апреля.

Не осталось больше никакой свежей еды. Волнение слишком сильно, чтобы можно было хорошенько прицелиться. Только после нескольких часов вымачивания затвердевшие рыбные палочки достаточно размякают для моих зубов, приобретая при этом солоноватый привкус. Едва брезжит первый свет, еще до восхода солнца, я кладу в рот кусочек этого рыбного сухарика и беру в руки острогу. Прицел, удар, всплеск. Прицел, удар, всплеск. Слишком уж я слаб, слишком вяло двигаюсь. За долгие изнурительные часы терпеливого подкарауливания добычи я продырявливаю бока пяти рыбинам. Встает солнце. Руки становятся ватными и трясутся. Падаю на мокрый пол плота. Неудача. Пробую еще раз вечером. Неудача. Еще раз утром. Неудача.

При такой температуре можно прожить без воды не долее трех суток. Достанет ли у меня сил на десять дней? Стараюсь исправно присматривать за опреснителем. Какая-то рыба прокусила водоприемный мешочек, и еще одна порция пресной воды выливается в море. Оглоушенный этим событием, я долго сижу, не шевелясь.

6 апреля,

день шестьдесят первый

УЖЕ МНОГО ДНЕЙ МНЕ НЕ ВСТРЕЧАЕТСЯ В Атлантике никакой растительности, но внезапно я вижу в волнах большущий пук саргассов. Когда он приблизился, я подгребаю к нему поближе и вытаскиваю его на «Уточкин» фартук. В нем кишат всякие ползучие твари, а в середине запутался обрывок рыболовной лесы. Впереди всплывает еще пучок. Забрасываю первый в корму и подхватываю второй, потом третий, четвертый. Да здесь океан просто набит водорослями! Торопливо роюсь в гуще морской травы, в изобилии собирая обычный улов: извивающихся креветок, шустрых маленьких рыбок и щелкающих крабиков. Проверив одну саргассину, откидываю ее в сторону и хватаюсь за следующую. А впереди на горизонте колышется на воде какая-то черная накипь.

Мы медленно дрейфуем через полосу спутанных водорослей. Их нагромождения напоминают кучи осенних листьев. Среди водорослей запуталось много всякого мусора. Шестьдесят дней плыл я по девственно чистому океану, пребывая в мире, с которым, возможно, никогда еще не соприкасался человек. Только проходящие мимо суда да случайный кусок полистирола напоминали о том, что люди еще населяют землю. И внезапно моя здешняя среда наполняется их отбросами — нашими отбросами, поправляю я себя.. Старые бутылки, корзинки, комки нефти, пляшущие на волнах электрические лампочки, фляги, рыболовные сети, обрывки тросов, какие-то рамы, поплавки, куски пеноматериалов и вылинявшие ткани. Целое шоссе из мусора тянется с юга на север, насколько хватает глаз. Час за часом пробирается «Уточка» по колено в грязи. Ширина этого шоссе измеряется милями.

Спинороги просто обезумели, мечутся то вправо, то влево, склевывая различные живые комочки, застрявшие там и сям среди мусора. Как это ни странно, но я ощущаю себя возрожденным к жизни, испытываю облегчение и умиротворенность. Морская живность так и кишит среди отбросов. Здесь расквартированы неимоверные полчища морских рачков и крабиков. Природа располагает свои питомники в самых неожиданных уголках. Для нас разложение означает смерть, но для Природы это — новое начало.

Набиваю рот крабами и креветками,

пойманными на океанской свалке. Пусть это звучит иронически, но вся эта грязь служит мне указательным знаком на пути к спасению. Я вступил на склизкую дорогу из желтого кирпича, ведущую в страну Оз, и за ближайшим поворотом я найду приют, пищу и одежду. Появление новых птиц и рыб подтверждает, что я проделал большую часть пути и осталось еще немного. А этот Сорный путь — своего рода крупный водораздел, некая гигантская стена, выставленная на месте мощного апвеллинга или излома морского течения.

Наконец наступает ночь, а мы с «Уточкой» все еще плывем по скопищу грязи. Наутро вода становится светло-голубой и искрится чистотой. Не сомневаюсь, что мы добрались до сравнительно мелководного континентального шельфа. Скоро решится моя судьба.

ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ

Я ОЩУЩАЮ СЕБЯ ЧАСОВЫМ МЕХАНИЗМОМ С МЕДЛЕННО РАСКРУЧИВАЮЩИМСЯ ЗАВОДОМ.

КАК ВСЕГДА, МОРЕ КАТИТ СВОИ ВАЛЫ ВЫСОТОЮ в пять-шесть футов на запад. Ветер устойчиво дует со скоростью 20—25 узлов — свежо, но не опасно, «Резиновая уточка» взбегает по склонам водных хребтов вверх, а потом мягко скатывается вниз. Я стою, пошатываясь, голова у меня забита гастрономическими образами и мечтами о разных напитках. Больше я ни о чем не способен сейчас думать — только об этом и о вздымающихся и обрушивающихся волнах. Делю весь горизонт на шесть секторов. Усердно балансируя, тщательно осматриваю один из них. Затем осторожно поворачиваюсь, приспосабливаюсь к новой позиции и осматриваю следующий. Во время шторма приходится выжидать момент, когда плот поднимется на гребень большой волны, чтобы разглядеть далекий горизонт, но, как правило, в таких условиях годится почти каждая волна. Где-то милях в пяти-восьми среди волн ныряет судно. Оно направляется на вест-норд-вест; может, подойдет немного поближе. Выжидаю подходящий момент и тяну за шнурок. Последняя парашютная ракета с шипением улетает в небо и разрывается. Свет ее не столь ярок, каким он был бы ночью, и больше смахивает на мерцающую во мгле звездочку. Судно номер семь, крадучись, удаляется. Осталось только три ракеты, все ручные. Теперь меня смогут заметить разве что, когда судно столкнется со мной нос к носу. Единственная моя надежда — это доплыть до островов.

8 апреля,

день шестьдесят третий

ПОКОЛЕБАВШИСЬ, Я ИДУ НА РИСК БЕСПОВОРОТНО загубить свое копье и протыкаю еще одну дораду. Механически режу ее на куски, шинкую толстую филейную вырезку на узкие ломтики, прокалываю в них дырочки и развешиваю под тентом. Какое варварство! Я не хочу больше никого убивать. Пожалуйста, пустите меня поскорее на сушу. Как-то без меня будут жить рыбки? Как я буду без них обходиться?

Запасшись свежей рыбой, я могу денька два немного отдохнуть от тяжелой работы. Я получил мимолетную передышку, хотя и знаю, что настоящего отдыха у меня не будет до конца плавания. Теперь мне даже просто не верится, как вспомню, сколько свободного времени у меня оставалось в былые дни, когда мое снаряжение не выходило регулярно из строя, а сам я еще не был изнурен голодом. Сейчас всякое дело отнимает у меня все больше и больше времени. Не перестаю задаваться вопросом, как много может вынести человеческий организм. Я не помышляю о самоубийстве — да и с какой стати думать об этом после всего, через что я прошел! — хотя могу понять человека, который выбрал бы этот выход в сложившихся обстоятельствах. Просто для меня самый легкий выход — это бороться. Я подбадриваю себя тем, что бывает и хуже и надо готовиться к худшему. Тело мое станет еще изможденнее. «Ничего, — говорю я себе. — Переживем и это». По сравнению с тем, что выпало на долю другим, мне еще повезло. Я твержу себе это снова и снова, пестуя собственную стойкость, но тело мое словно охвачено пламенем. Огонь из воспаленных нарывов на спине, ягодицах и ногах с гудением взметывается кверху и врывается прямо в череп. В одно мгновение он испепеляет все мое мужество, и на глаза у меня навертываются слезы. Но их недостаточно даже для того, чтобы хоть чуть-чуть приглушить бушующий внутри пожар.

Стоя на коленях в дверном проеме, я даю израненному телу отдохнуть от прикосновения соленой подстилки. Но тут солнце с силой бьет меня по голове, и я валюсь плашмя на носовой борт. Мои торчащие колени привлекают дорад, и они весь день вьются вокруг плота. Они знают, что сейчас я не охотник. Кажется, спинороги тоже понимают, когда в моей руке находится оружие. Загребаю рукой прохладную, чистую, как стекло, воду. Из-под днища выплывают дорады, и мы смотрим друг на друга — нас разделяет расстояние всего в один фут. Протягиваю к ним руку. Я никогда не видел, чтобы они прикасались друг к другу, хотя, полагаю, иногда они все же это проделывают; однако сейчас они позволяют мне погладить свои скользкие спины. Но едва мои пальцы опускаются» ниже, возмущенные дорады отскакивают. Спустя некоторое время они все равно возвращаются обратно. Вот, полюбуйтесь, они уже меня выдрессировали — этакий успешный эксперимент в естественных условиях! Как легко было бы сейчас расслабиться и умереть, превратиться в иные частицы бесконечной Вселенной, быть съеденным рыбами и самому стать рыбой. Из воды выпрыгивает дорада, и мои пальцы пробегают по мелькнувшему перед моим лицом оперенному хвосту. Немедленно вслед за тем маленькая шалунья возвращается ко мне снова. Но я не могу ответить на ее заигрывание. Мое племя — люди. Это только кажется, что отдаться дорадам или морю легко; на самом деле все обстоит совсем не так.