В двух шагах от горизонта
Шрифт:
– Витёк! – воскликнул он. – Ловкач! Куда пропал?
Разбитое в мозаику лобовое стекло отсвечивало мелкими прожекторами, наложив сеточку на лицо Дони, пробегая по игривой бите. Вмятина на капоте тенью легла на лакированную поверхность.
– Что случилось? – спросил он не своим голосом, и кровь запульсировала в висках. Он заглянул в водительскую дверь – ключи в замке зажигания мертво повисли вместе с брелком защиты.
– Автомайдан, – сказал Юра.
– Мы никакого отношения к автомайдану не имеем, мы ехали домой. Разве вы не видите, что моя жена беременна?
– Заткнись! Прикрытие, – спокойно ответил Доня. Бита нервно дернулась в руке, задрожала конвульсивно. – Небось, привязала подушку к животу – а мы сейчас это проверим.
Времени не оставалось. Но тут затошнило, закружилась голова.
– А что так слабо? – он через силу кивнул на стекло. – Дай-ка.
Он выдернул свою руку из мокрой ладошки Вики, а затем биту из рук Дони. В голове движение остановилось и повеяло ментоловым холодком. С размаха ударил по мозаике. Дробленые фрагменты дождиком зашумели внутрь, оставив канву по периметру вдоль резинового
– А вы садитесь! – повернулся он к ним. Те осторожно втиснулись на пассажирские места.
– И ты садись, сказал он Вике.
Юра начал беспокоиться. Покосился на него.
– Ты что хочешь делать? – спросил и сделал шаг вперед.
– Сожгу к чертям собачьим. Всех. Зажигалка есть?
Полезли в карманы.
Пауза на размышление. Выигранные две-три секунды.
Но ближе оказался Доня, не вникая в произнесенное, а реагируя на действия профессионально. Он тоже сделал движение, закрывая собой Юру. Тогда он ударил. Сильно, в Доню, по телу сбоку, и тут же приготовил короткий замах для Юры. Ничего не возникло в его памяти, ни разбитые головы, ни покалеченные тела, улитками закрученные вокруг себя, покрытые густой вязкой слизью, истекающие ею… Но тот отпрянул от рухнувшего со стоном передовика. Двое прижались к невидимой воздушной стене. И если где-то в темноте и была подмога, то уже не успевала, так как он сидел внутри машины. Одной рукой закрыл дверцу, пока включал зажигание и стартер одним поворотом, нервно снял с ручника и направил автомобиль прямо без разбора, не полагаясь ни на быструю реакцию разбойников, ни стараясь маневром объехать, оставляя сзади себя ошарашенную группу людей, обездвиженного Доню на асфальте рядом с шапкой и запах горелой резины. Машину сильно качнуло, когда заднее колесо переехало через что-то мягкое, и все в машине поняли, через что именно. Вика и парень побледнели, но он не видел, сосредоточившись и мыслями, и взглядом на дороге. Беременной и бледнеть уже было ни к чему – даже на улице ее бледность отсвечивала.
– Куда? – коротко сказал через сто метров, пока улица ещё прямо тянулась в темноту. Все молчали в оцепенении.
– Вика, куда нам?
– Пока прямо, – ответила та, сама вряд ли понимая, что произошло и что они целы. Беременная с мужем молча подл сидели сзади, не зная, как понимать произошедшее.
– А они как же? – спросила Вика.
Он глянул в зеркало.
– Мы выйдем, а вы дальше сами. Как жена?
– Терпимо, – ответила беременная.
Морозный ветер уколами врывался в салон.
– В роддом не надо?
– Обошлось, кажется.
– Не останавливайте никому, особенно гаишникам. Сможешь?
– Постараюсь.
Их остановили. У блок-поста стояла очередь. Автобус свернул к обочине, водитель сначала открыл дверь, и кто-то попытался выйти с раскрытой пачкой и зажигалкой наготове, но тут к ним подбежал с автоматом наперевес.
– Всем вернуться на свои места. – Не сказал, рявкнул жестко, зло. – Водитель, дверь закрой.
На улице, впереди было шумно, кто-то кого-то уговаривал низкой хрипотой, просил, но слов не было слышно, затем смешалось несколько голосов, перешедших в крик, раздался короткий одиночный. Прижимай сильнее к плечу, а то без ключицы останешься, сказал старлей. Но отдача все равно была ощутима, а привыкнуть так и не успел. Хватит, стрельбу сдал. Хватило на два года строевой. Перед присягой обязательный ритуал. На полигоне пыль поднималась с насыпи, куда ушла очередь, мишени то падали, то поднимались под следующую стрельбу. Пять-сорок пять, и мифические легенды о смещенном центре тяжести, из-за которого блуждающее путешествие по телу предполагалось непредсказуемым и фатальным. А комроты предупреждал только о рикошетах и поносе после солдатской столовой, если не помыть руки вовремя перед построением на прием пищи, к которому приступить тоже по команде.
Леня колыхнулся частью тела в проход, но тут же погрузился в кресло, бессмысленно глядя впереди себя, не обращая внимания на шум вокруг. На улице, в стороне от дороги понесли в брезенте, не замечая выпавшей наружу фелони. Земля белым, холодным пухом под фелонью, стелющей узкую дорожку. Мягко скрипнула под солдатскими коркоранами. «Ты иди, договорись о благословении на съемку», – сказал режиссер, артикулируя звуками, продюсер тоже кивнул. Он растерянно задумался, перед часовней, пока фундамент под будущий собор в честь годовалой даты рождества Христова еще только закладывался опалубкой и арматурными шпилями. «У тебя вид представительный. Ну посмотри – кто пойдет? Я?» Идти действительно было некому, в чем и состоял казус ситуации. Ну не Киму же, в конце концов, с его лицом, рожденным от золотой лягушки, хотя он и учился вместе с Шукшиным на одном курсе. К православному-то батюшке. Они тысячу раз правы оба. Перепугает маздой. Но и это не помогло, как не помогла и серебряная цепочка с крестиком на шее. Вы откуда взялись!? – возопил гнусаво из зарослей вокруг губ. Телевизионщики! Чур вас! Показываете всякую пропаганду, Филарета Амвросиевского, раскольника и анафемата превозносите – геть! не видать вам благословения, а то ведь еще какую скверну пасквильную наснимаете, православную единую церковь хулите, и фильмы ваши – о расколе, – перебила фелонь низким тенором, почесывая небритость в виде бороды, но совсем не рыжей, как представлялось ему почему-то, но все же бурой и седоватой слегка, – говорила монотонно, размеренно, в тактах въезжая на горку октавы и, набрав духу, передохнув чревом и легкими, перекинув ноги через высоту, ускорялась вниз без смены регистра, выпуская запах постного борща на кислой капусте и телячьих котлет с чесночной приправой, обмакнутых в яблочную аджику на свежих, разрезанных пополам, сочных помидорках, а после запитых чем кто послал, а он лишь недоуменно смотрел на золотистую вышивку такими же детски наивными бирюзовыми глазами,
В автобусе молчали, делали вид, будто не видят, как фелонь струится по земле, – хотя по лицам сползал страх и недоумение, – помелом, захватывая легкий снежок на недавно еще вскопанном, не тронутый частыми ногами, которые и здесь по суху, не намокая. А его ноги начинали мерзнуть в истертых ботинках, не находя места для разминки, где не было разгона крови. Беготня вдоль и поперек, сумбур завьюжил и вихрем захватил все вокруг, какофония бессмысленных звуков дробью колотила в стекла и стенки, пронзала насквозь мощью свирепости.
Па-да-ба – табадабада, табадабада; па-да-ба – табадабада, табадабада, па-да-ба-да-а-а, – растянуто и фальшиво напел он в окно, между сидящими рядом с ним. Слух и голосовые связки явно были не в ладах друг с другом. Лицо его озарилось улыбкой, похожей на те, которые свойственны людям нездорового ума, несущих в себе иную субстанцию бытия, да и бытия ли вообще, а Николай все продолжал вещать эпические баллады неоконструктивизма и Бердяевщины, не касаясь, правда, богокосмичного предшественника, но сталкивая и раздвигая цивилизации, которые планетарно в масштабе разворачивались на глазах за тесным уже столом, усердно копая, сам того не ведая, под сгнившим днищем Гегелева ложа, смахивая со лба капельки пота, но забывая про глубокие залысины, смело отвоевавшие у короткой стрижки плодородную площадь и сомкнувшиеся на макушке, усеянные густыми шариками, поплевывая на мозолистые (с чего бы?) ладони, сгущая и раздвигая брови и углубляя носовые складки, стращая и сокрушая, в то время как Саша всё смотрел в одну точку, и точка эта была налипшая изнутри на стенку бутылки бубочка виноградного зерна, в то время как она двигала зрачками по своим бледно-розовым обезжиренным ладоням с разноцветно накрашенными ногтями на тонких пальцах, универсальных с точки зрения различных манипуляций медицинского и физиологического характера, которого ей было не занимать, и уж скольких она небось исцарапала, сняла не один слой эпидермиса, чтобы дать волю фантазии ума для оправдания, когда дойдет дело и до этого. У меня тост. Давайте выпьем за наших женщин, за тебя, Наташа, за остальных наших, которых нет сейчас рядом. Виват! Стоя! Под звон хрустального стекла! Он заспотыкался на фразах и поднял рюмку, потянулся чокнуться. Да ты и впрямь будешь жить вечно, – сказала она, отстраняясь в страхе. Вот она, благодарность женщины, ну ладно давай о тех детях которых покалечили и сломали в первую ночь наших ваших детях о том что произошло позже и почему что вообще произошло когда быдло превратилось в народ а население осталось быдлом о Бильдерберге где наверное уже прошло собрание акционеров по данному поводу и резолюция скреплена кровавой печатью.
Подумал – сейчас Коля обнажит шашку, и пойдут прахом те малые воспоминания, которыми эти зрелые, морщинистые дядьки и тетки незабвенно подогревают себя, но в том-то и дело, что всё равно возвращаются в свой возраст и ощущения, вступая в конфронтацию с личностью, а возможно, и раздваиваясь в ней, выбирая ту, которая ближе всего к физическому и материальному спокойствию.
А ты хотела рыдать до сорокового дня? Присоединяйся к Тане. Она пробудит в тебе чувственную женщину. Можете даже хлопнуть в ладоши в знак протеста.
Мы с ней слишком разные.
Думаю, да. Хотя я не все знаю.
И зачем ты так о ней? В чем она виновата?
Она лишь как антипод – чувственная и счастливая.
Ты заметил?
Конечно. Несмотря на слезоточивые потоки.
Это плохо?
Это хорошо. Особенно для женщины.
Почему так?
Потому что у мужчины другое счастье, или почти не бывает никогда. У него всё через мясорубку, через битву, иногда смерть. А женщина рисует свое счастье в облаках и ждет его на земле.