В футбольном зазеркалье
Шрифт:
Скачков погасил усмешку и, чтобы прикрыть лицо, стал чесать переносицу.
– Наколку надо было на коленке сделать: «Убью – не отвечаю». Максим Иванович обиделся:
– Давай, давай! Это ты сейчас на него смотришь. А ты бы тогда на него посмотрел! Из-за него на стадион специально приходили, Девки – гужом… Это у вас сейчас: база, самолеты, премии. А тогда без всего этого обходились и ничего, играли. Выигрывали даже.
– А в войну?
– Тебе отец разве не рассказывал? Ну как же? Мы на стадион собрались. Как сейчас помню: с мясокомбинатом должны были играть. И вдруг: радио! Какая тут игра? Все полетело!
– Да, – посочувствовал
– Знаешь, тоже не совсем… Не до того, конечно. Смену-то редко когда одну стояли, чаще – две. На работу идешь – темно, с работы – опять темно. Но – бывало, знаешь. Бывало. И побегаешь, и постучишь. Мячи, правда, неважные были. Камеры: латаные-перелатанные, покрышки – заплатка на заплатке…
В зрительном зале неожиданно возникли и, нарастая, затрещали аплодисменты. Потом раздался режущий, как на стадионе, вульгарный свист. Максим Иванович насторожился.
– Чего это там? Взгляни-ка.
Одной ногой на ступеньке, Скачков вытянул шею.
– Иван Степанович вышел.
– А-а… Давай послушаем.
Поднялись на сцену, пристроились на свободных стульях. На трибуне, невозмутимо пережидая шум, стоял Иван Степанович, в очках, листал свою тетрадку.
Ронькин, возвышаясь, стучал карандашом по графину.
– Дисциплинка, товарищи! – покрикивал он в зал. – Дисциплинку показываете!
Дождавшись тишины, Иван Степанович внушительно поправил очки. Первой и, пожалуй, основной задачей, сказал он, для команды были физическая подготовка и наигрывание звеньев, стремление в сжатые сроки ликвидировать те пробелы, с которыми пришлось начинать новый сезон. По ряду причин – о них, видимо, следует поговорить особо, «Локомотив» нынче включился в первенство, не завершив всего объема подготовительных работ. А ведь для того, чтобы стабильно и на высоком уровне выступать на протяжении всего сезона, игрок должен быть всесторонне подготовленным – иначе он не сможет противостоять как усталости, так и болезням…
– Пускай скажет, куда Комова девали? – перебил его громкий голос из глубины зала, из-под балкона.
Хорошо освещенный Комов, сидевший перед самой сценой, в волнении поправил складку на брюках и долго не мог удобно расположить ноги. На сцене, за столом, Феклюнин перевел взгляд на Рытвина.
Снова забренчал о графин Ронькин. Иван Степанович убрал с лица очки и утомленным жестом положил на глаза ладонь.
– О Комове все ясно, товарищи. Каждая команда – это прежде всего коллектив. А коллектив живет по своим законам, по своим правилам, и тот, кто этим законам, этим правилам не отвечает, не подходит, тот, естественно…
Старик Поляков, сидевший рядом с начальником дороги, внезапно треснул кулаком по столу:
– Паршивую овечку из стада вон!
Испугавшись, Рытвин отшатнулся и сбоку воззрился на него. Гневно заворочался и полез платочком за тесный ворот кителя Феклюнин. Ронькин взялся за карандаш, но по графину не стукнул.
– Сядь, Степаныч, – распорядился Поляков, поднимаясь за красным столом. – Пускай сначала меня послушают.
Он достал из кармана сложенный лист бумаги, развернул. Все время он смотрел, нацеливался в ту сторону под балкон, откуда перебивали говоривших.
– Ишь… Кто это там такой горластый завелся? И орет, и орет. Ты где находишься? Или уже в буфете побывал? Родион Васильевич, – обратился он к Рытвину, – не надо бы сегодня буфету торговать. Мы сюда не на
Подняв листок, он по-стариковски отнес его подальше от глаз, помедлил и снова опустил.
– Я сейчас… тут один списочек буду читать. И пусть только кто-нибудь… – угрожающе повысил он колючий голос и погрозил под балкон пальцем, – пусть кто-нибудь посмеет тявкнуть, перебить! Да! Потому что список этот… наших же ребят. Физкультурников, футболистов… и других. Да, и других… Их сейчас тут нету, нет! Они остались там – под Сталинградом, Курском, под Берлином… то есть на войне остались и не вернулись, не пришли.
Потирая горло, он опустил руку с листочком и никак не мог начать читать.
Установилась тишина, будто всех, кто находился в зале, незримо обступило прошлое, великое и горькое. Какую из семей оно, хоть краем, да не захватило!
Листок в руке старика Полякова сгибался, он выправил его, и Скачкову был слышен хруст бумаги.
– Ну… так слушайте.
Список был длинный, многие фамилии Скачкову помнились по пьедесталу памятника во дворе вагоноремонтного. Старик отчетливо произносил фамилию погибшего, имя, отчество и каждого отделял паузой, так что Максим Иванович успевал не только вспомнить, но и вполголоса сказать: «Вратарь был… Здорово стоял!» или: «Этот ядро толкал… Вот ручищи были!» Скачков ждал, что где-нибудь в конце услышит и фамилию отца, но нет, не услыхал. Потом, когда все расходились, Скачков спросил отцовского помощника и друга, и Максим Иванович не сразу нашелся что ответить.
– Да ведь как сказать, Геш? Играть, конечно, и он играл, но… не очень, если по правде-то говорить. Мы, бывало, на поле, а он к своей… ну, то есть, к матери твоей. У них там любовь эта самая была – не разлей водой. Молодые же были! Но болеть приходили. Как игра, так и они. Рядышком. Что правда, то правда – ни одной игры не пропускали.
Старик Поляков, завладев всем залом, кончил читать и долго, при общей траурной тишине, складывал и прятал в карман кителя листок. Садиться он не думал – поискал и нашел, где Иван Степанович. Тот сидел с краю, голова опущена, руки мнут, сворачивают в трубочку тетрадь.
– А тебе, Степаныч, если отвернуться и забыть обо всем… я бы тебе вот что посоветовал. Кто сам играл, – а ты-то играл, как дай бог всякому!., все мы помним, как ты играл – так вот, кто сам играл, тот знает: хорошо идет команда, так возле нее, как возле ротного котла, прихлебателей невпроворот. И все в обнимку! Но вот попробуй только поскользнуться – попробуй! Куда всех черт и унесет. Ни одного. А потому… – старик язвительно наставил палец в зал, – когда команда выигрывает, это значит – все выигрывают. Ты, ты… все мы! А вот проигрывает всегда только один. Он проигрывает, тренер!
В общем дружелюбном смехе опять раздался свист, но свист одобрительный, такой, каким болельщики приветствуют забитый гол. Смеялся Иван Степанович, бил тетрадкой по колену, согнутым пальцем прикасался к краю глаза.
Поляков продолжал стоять и пережидал смех.
– Играть, ребятки, вам, конечно, трудно придется. Чего и говорить – дома ничью сделали. Без запаса едете. Да и Фохт… И все же надо играть! За них сыграйте, за тех… кто не пришел, не доиграл, остался где-то там… в этой же Австрии самой. Пусть и они помогут вам. Но если уж справитесь и привезете Кубок, так мы его вот, на сцене прямо поставим. Тут вот! И пусть все ходят и смотрят. Пускай знают!