В глубине Великого Кристалла. Том 2
Шрифт:
— Не выдумывай.
— Ладно… Пит, принеси завтра патефон!
— С ума сошел! Ты весь госпиталь на уши поставишь!
— Вот и хорошо! Скорее выпишут. Принеси…
— Так и быть. Только не крути его весь день.
— Не буду… Пит…
— Ну, что с тобой?
— Я все равно боюсь… Мне кажется, Конус тебя не отпустит насовсем. Вдруг ты опять уйдешь…
— Ну что ты за чушь мелешь! — почти заорал я. И — холодок по спине…
А Петька — он словно чувствовал. Накликал…
Я был дома, когда меня вызвал Юджин. Поздно вечером. И лицо
— Что?! Петька?..
— Все нормально с Петькой… Пит, аварийная информация с «Иглы». В Конусе дисбаланс навигационной системы.
— Что за бред! Этого не может быть.
— Значит, может… Там дела-то на пять минут, но Дон и Рухадзе не знают Ключа для прямого контакта. А система может сойти с линии.
Мне сейчас трудно объяснить, что такое прямой контакт с Конусом и Ключ для него. Это знал только я. Наладка нейросхемы навигационного блока шла прямо через меня, мозг фактически сращивался с мозгом Конуса. Мы знали друг друга. Дона и Рухадзе навигационный блок не знал. Это и не было нужно. Никому в голову прийти не могло, что система, отлаженная навечно, монолитная, как чугунная тумба на причале, вдруг породит в себе какие-то изменения.
— Нужна коррекция, Пит. Надо тебе… туда…
Я выключил «Доцента», посидел минут десять. Сказал Карине:
— Вызывают. Форс-мажор… — И стал одеваться.
Может, и в самом деле работы там было на пять минут. Но с переходом туда-сюда, со всякими сопутствующими делами — не меньше суток. А сутки там — это несколько месяцев здесь. Темпоральные эффекты нарастают по мере удаления «Иглы»… Как же Петька-то без меня?
— Может, и к лучшему, — сумрачно утешил Юджин. — Станет самостоятельнее. Пусть привыкает. Все равно всю жизнь рядышком с тобой не будет…
— Пошел ты, — уныло сказал я.
Это все, что я мог. Я был туннельщик-навигатор и обязан был идти туда, раз такое дело. Конус был моим детищем. И Дон с Рухадзе были моими товарищами, хотя я с ними уже и распрощался навсегда.
И если не идти, если Конус и правда сойдет с линии, тогда что? Зачем тогда была вся жизнь?
Впрочем, это я сейчас так подробно рассуждаю. А тогда неумолимое «надо» сидело внутри просто как холодное стальное ядрышко…
С Петькой мы попрощались довольно спокойно. Глаза у него, правда, слегка намокли, и он прошептал:
— Я же говорил. Будто чувствовал…
— Это не так уж долго. Месяцев шесть. Поживешь у тети Карины, а иногда и у Юджина. Как захочется. А вернусь — будет лето. Купим домик у моря, яхту заведем, отправимся в плавание. Опять махнем в Старотополь. Летом там замечательно.
— Ладно…
— И Кыс тут с тобой, не соскучишься…
— Ага… Скорее бы выгнали из госпиталя, в школу хочется.
— Через неделю выгонят, — бодро пообещал Митя Горский.
Петька облапил меня за шею, подышал мне в плечо. Я погладил его по макушке, опустил на постель и поскорее вышел из палаты.
И через полчаса шагнул в капсулу туннельной связи…
Часть II
Черные пароходы
Второе возвращение
Коля Донченко и Владик Рухов были самыми молодыми из нас, туннельщиков. Судьбой их и добровольной участью стала последняя задача: финиш на планете у Звезды, разведка, стабилизация Конуса, развертывание базы и открытие постоянного туннельного сообщения между Солнечной системой и орбитой Звезды. Лишь после этого они собирались вернуться.
Если вообще собирались…
Судя по всему, Земля их не тянула. «Игла» стала их домом, полет — смыслом бытия. Не скажу, что радостного бытия, но — единственного. Помимо всяких причин и особенностей характеров, было тут и одно чисто космическое объяснение. Вернее, межпространственное: обоих коснулось дыхание пустоты. Физическое ощущение того непостижимого вакуума, который прокалывала «Игла». Меня, слава Богу, эта чаша миновала, а их — нет. Да они и не хотели, чтобы миновала. Безропотно (а может, и с горькой радостью) отдались этой болезни. Вернее, не болезни, а почти наркотической завороженности, когда человек ощущает себя растворившимся в мировом пространстве и боится покинуть его, как рыба боится быть вытащенной из воды.
Конечно, оба скрывали это под сумрачным юмором.
Оба они были меланхолики, хотя и непохожие друг на друга. Коля Донченко носил кличку Дон, однако вовсе не был похож на испанца — рыхловатый, белобрысый, с лицом огорченного деревенского гармониста из кинокомедий моего детства. Владика Рухова звали Рухадзе. Говорят, в начале прошлого века была на Кавказе водка с таким названием. Они правда был похож на грузина, но только лицом, а не темпераментом.
Дон любил повторять, что вообще не вернется на матушку-Землю, а осядет на новой планете, построит хутор и будет разводить местных розовых ящериц или шестиногих крыс и выращивать оранжевые тыквы, фаршированные сладкими лягушками.
Рухадзе говорил, что, пожалуй, вернется, но не раньше, чем на Земле научатся всерьез лечить от наследственного алкоголизма. Он любил строить из себя пьяницу.
Первое, что Рухадзе спросил при встрече: не прихватил ли я с собой чего-нибудь крепенького. Я дал ему плоскую бутылку пятизвездного «Капитана Немо». Он повертел ее и со вздохом поставил на полку. Я знал, что настоящая причина его меланхолии — не пристрастие к спиртному, а драма несостоявшейся любви. Причем драма суровая…
— Ну, как там? — индифферентным тоном спросил Владик. — Что нового на нашем замшелом шарике?
— По-всякому, — буркнул я. — Вы много не проиграли, что сидите здесь… Что случилось-то?
— Нестабильность курса, — меланхолично объяснил Рухадзе. — Дядя Кон психует, а толком объяснить не хочет. Или не может. Желает тебя…
Чего было тянуть? Я всеми нервами ощущал, как здешние минуты стремительными сутками утекают там, на Земле.
Шагнул в кабину, надел шлем полного контакта, набрал код и формулу развертки. Зажмурился…
Тьма в глазах прокололась искорками, исчезло ощущение тесной кабины — словно распахнулось вокруг громадное пространство. Это было сознание Конуса. Оно мягко, по-дружески вошло в меня, и дядюшка Кон ворчливо сказал: