В глубине Великого Кристалла. Том 2
Шрифт:
— Где он?!
— На Пристанях, где же еще. Завтра пойдем, сами увидите.
— А если сейчас?!
— Рискованно в темноте-то, — охладил мой пыл отец Венедикт. — Да и нога у него еще побаливает.
Я устыдился и опомнился.
— Сивка, а ты уверен, что это он?
Тот сказал тоном начитанного мальчика из хорошей семьи:
— Посудите сами. Во-первых, он — Петька. Во-вторых, из Византийска…
«Мало ли Петек из Византийска», — подумал я с боязнью, но и растущей радостью.
— …а в-третьих, кот. Дядя Венедикт… ой, отец Венедикт
Неужели он притащил с собой Кыса?.. А что! Ведь, кроме кота, никого у него не осталось…
— Серый кот-то?
— Серый. И кончик хвоста загнут…
Чувствуя, что раскисаю от счастья, я помолчал, подышал, успокоился:
— Зовут-то это животное как? Помнишь?
— Нет. Все просто «кыс» да «кыс»…
Я ощутил, что люблю до слез не только Петьку, но и тощего Кыса с загнутым кончиком хвоста. И Сивку. И отца Венедикта…
Отец Венедикт встретился со мной глазами, опять кашлянул смущенно так:
— Ну, все сошлось, значит? Бог даст, завтра увидитесь… Я вам советую: ночуйте здесь. А с утра и пойдете.
— Не стесню?
— Хватит места… А хозяйке вашей я позвоню, чтобы не тревожилась, а то она дама впечатлительная… Ну-ка, Бурка-Сивка, гнедая гривка, пошли на кухню ставить чай. В новом чайнике…
И наш конек-горбунок на одной ноге ускакал за отцом Венедиктом.
Через минуту он вернулся, начал с хрустом разворачивать на столе скатерть из белого микропластика. Двигался он уже на двух ногах, но прихрамывал. На левой щиколотке под чулком проступала повязка.
В Сивке мало что осталось от недавнего беспризорника. Если смотреть пристально, можно было еще заметить на лице след прежней бесприютности, этакую трудно смываемую печать улицы — в излишней обостренности скул, в тени под глазами, в беспокойном подергивании бровей. Но исчезли коросточки на губах, чистыми стали щеки, разгладился лоб и уже не щетинились, а были весело загнуты вверх желтые ресницы. И одет Сивка был как ухоженное дитя обеспеченных родителей, «шахматенком».
Я обратил внимание на эту новую ребячью моду еще днем, когда бродил по городу. Чуть не половина «благополучных» старотопольских мальчишек щеголяла в одежде, украшенной шахматными знаками. На Сивкиных темно-серых чулочках с отворотами у колен были вытканы серебристые пешки. Наружный карман тетратканевой безрукавки украшали два шахматных конька — один тоже серебристый, другой черный. На бежевую тетраткань был выпущен откидной воротник желтой шелковистой рубашки с широкими рукавами. В общем, то ли мальчик в карнавальном костюме шахматной фигурки, то ли юный персонаж старинной шотландской баллады. Только вместо юбочки — просторные, длиной до колен штаны в черно-желтую крупную клетку.
Сивка заметил, что я его разглядываю, застеснялся, засопел. Я сказал одобрительно:
— Тебя и не узнать теперь. Когда это успели раздобыть такой костюм?
—
— Чего думать-то? Соглашайся.
— Ага, я, наверно, соглашусь. Он говорит: «Снимем квартиру в городе, если ты боишься здесь, на кладбище…» А я и не боюсь. Главное, что свой дом… Только другого боюсь…
— Чего?
— Ну… что по ребятам буду скучать. По нашим… Мы ведь привыкли вместе…
— Можно будет навещать их… Или они рассердятся, что ты от них ушел?
— Ничуточки не рассердятся! Наоборот, скажут, что хорошо. Все рады, когда кто-то находит дом.
— Тогда чего же раздумывать!
— Не знаю… А вы Петьку с котом увезете в Византийск или здесь останетесь? — Видно будет. Главное — найти…
— Найдете, чего там…
Он повозился, поставил пятки на табурет, спустил чулок, начал поправлять бинт и при этом тихонько морщился. Повыше бинта я увидел пятнышко — то ли ссадина, то ли родинка. И вспомнил о главной примете. И спросил с новой боязнью (хотя, казалось бы, все уже ясно):
— Сивка, а ты не замечал у Петьки на левой лопатке родимое пятно? Как гусиная лапка. Может, когда купались или бегали без рубашек…
Сивка отозвался сразу, без удивления:
— Замечал, конечно. Я эту «лапку» вот так, у самого носа видел. — Он придвинул к лицу ладонь. — Это когда Петька меня спас…
— Спас? От чего? Что случилось?
— Это на «Розалине». То есть на барже. Мы там вместе были.
— Что за баржа?
Сивка сказал опять солидно, с этакой интеллигентной ноткой:
— Хорошо, я расскажу. Но это длинная история, если про все по порядку. Давайте после ужина.
И я, подыгрывая этому оттаявшему от страха и бесприютности малышу, согласился:
— Хорошо, после ужина…
Отец Венедикт отвел мне место в каморке со старым и продавленным, но уютным диваном. Я и Сивка уселись рядышком на этом скрипучем сооружении. Горела небольшая лампочка, в щель между шторками светила яркая луна — она была разорвана на куски ветками кладбищенских берез.
В общем, была та самая обстановка для рассказа о грустных и страшных событиях.
А они такими и были, события Петькиной жизни, когда он оказался в Старотополе.
Сивка рассказывал долго. Но я потом не помнил ни слов его, ни голоса. Произошел какой-то сдвиг сознания. Возможно, потому, что мы с Петькой — несмотря на разные группы крови — все-таки во многом едины. Можно сказать, один человек.
К Сивкиному рассказу в дальнейшем добавилось и другое — то, что я узнал от Петьки позже. И то, что знал раньше. И теперь кажется, что я знаю все это — о себе. Знаю со всеми подробностями, со всеми ощущениями. С болью и страхами, с горечью и проблесками радости — все, что было в те дни…