В глухом углу

Снегов Сергей Александрович

В палате Ригорский, не подходя к Вале, потребовал, чтобы Светлана и Дмитрий удалились, после этого сделал сестре знак, чтоб она пододвинула стул ближе к постели. Обычно врачи расспрашивают больных, затем осматривают, выслушивают и выстукивают. У Ригорского был свой метод, он сразу начал с осмотра, словно перед ним был не измученный страданиями человек, а живая — пока еще — модель болезни, и задача состояла лишь в том, чтоб разобраться в сложной конструкции этой модели. Он не спеша поднимался от ног к животу, от живота к грудной клетке, от груди к лицу. Труп он бы исследовал, вероятно, с такой же сухой обстоятельностью. Впечатлительная Ольга Федоровна еле сдерживала раздражение, Ригорский ей не понравился еще в кабинете Гречкина, сейчас это впечатление усиливалось — она отворачивалась, стараясь не смотреть на неторопливые руки Ригорского, методически вое ощупывавшие и выстукивавшие.

Но Гречкин со вниманием следил за манипуляциями Ригорского — нечасто можно было увидеть такой обстоятельный по-настоящему квалифицированный осмотр. Ригорский не делал ни одного лишнего движения, и если сам он, замкнутый, что-то хмуро соображающий, был мало подвижен, то руки его жили. Жизнь эта была не только в том, что они двигались, захватывали и оттягивали кожу, впивались в ткани десятью пальцами — каждым по-своему, по-особому сжимающимся, — нащупывая, оконтуривая и определяя плотность внутренних органов. Эти необыкновенно подвижные руки жили иной, более высокой жизнью, чем простое движение, они мыслили, пальцы вдруг замирали над некоторыми местами, задумывались, соображали, приходили к тому или иному выводу, проверяли его, принимали или отвергали, только потом продолжали свое движение дальше. И хотя на маловыразительном лице Ригорского нельзя было прочесть ни его мыслей, ни сомнений, ни выводов, руки рассказывали все, над чем он размышлял, каждое движение его пальцев было понятно, как произнесенное слово. Заинтересованность Гречкина перешла в удивление, удивление стало восхищением — он не следил со стороны за осмотром другого врача, своего коллеги, человека, присланного к тому же проконтролировать правильность его лечения, но сам осматривал больную, снова — в который раз — размышлял над ее состоянием. Ригорский еще не закончил осмотра, а Гречкин уже признался себе, что он, Гречкин, увидел что-то новое, ранее не открытое, многое оценивает по-другому — этот невысокий, немногословный, пожилой человек, впервые присевший к кровати Вали, разобрался в ее состоянии не хуже, чем разбирался в нем Гречкин, проводивший с ней ежедневно часы — может, даже лучше разобрался, да, наверное так — лучше!

— Ольга Федоровна! — шепнул с уважением Гречкин. — Ну, и дотошный этот доцент!

Окончив внешний осмотр, Ригорский, наконец, приступил к опросу. Теперь и Ольга Федоровна слушала его со все возрастающим вниманием — каждое слово Ригорского представлялось ей придирчивой оценкой ее бессонных ночей, поисков и неуверенности, это было не простое заполнение граф медицинской анкеты, не обычная проверка записей истории болезни. Валя уже могла связывать предложения, отвечать не отдельными словами, как говорят дети, — еще вчера она разговаривала только так. Даже на это обратил внимание Ригорский, хоть в истории болезни не было об этом сказано, он прямо так и спросил: «Не замечаете ли вы сами, что сегодня вам легче разговаривать?» На что Валя ответила: «Да, легче, я это чувствую». Как перед этим внимательны, обстоятельны и точны были движения пальцев Ригорского, так и теперь исчерпывающе обстоятельны были его вопросы — он ничего не упустил, ничего не забывал, все, о чем он спрашивал, было необходимо и важно.

После опроса Ригорский впервые улыбнулся Вале:

— Надо выздоравливать, девушка! Надо, надо!

Ссутулившись, он пошел к выходу. В кабинете Гречкина Ригорский, уставясь на обоих врачей пронзительными холодными глазами, высказал свои впечатления:

— Я уже предупредил, что при чтении истории болезни составил мнение как о недуге, так и о лечении. Мнение это подтверждено. Я по телеграфу уведомлял вас, что против декапсуляции почки. Должен признаться, что я ошибался.

Он снял пенсне и протер их. Без преломляющих стекол его выпуклые, очень светлые, прозрачно-салатные глаза казались уже не пронзительными и недоброжелательными, а добрыми и мягкими. Ригорский улыбнулся одними этими неожиданными глазами и опять надел пенсне. Он продолжал свое заключение. Лечение до операции сомнений не вызывает. Сам он в своей клинике проводил бы те же назначения, в тех же дозах, в той же последовательности. Что касается операции, то он поздравляет своих коллег с успехом. Ему тем приятнее это сделать, что они добились успеха вопреки его советам. Они не побоялись взять на себя дополнительную нелегкую ответственность, он обязан это отметить. Ему придется для себя сделать и тот вывод, что сам он поторопился, в его практике подобные просчеты бывали не так уж часто, однако, никто от них не застрахован. Он подчеркивает, что состояние больной остается тяжелым, хотя летальный исход уже не грозит так непосредственно, как он, видимо, грозил до вчерашнего дня и особенно вчера.

Ригорский

внес в историю болезни свое заключение и осведомился, когда уходит самолет — больше ему в поселке делать нечего, остающийся курс лечения местные врачи, он в этом уверен, проведут так же тщательно, как лечили до сих пор. Самолет уходил на рассвете, Гречкин предложил Ригорскому ужин и постель в своем доме, Ригорский поблагодарил.

— Не хотите ли еще раз взглянуть на больную? — поинтересовалась раскрасневшаяся от похвалы Ригорского Ольга Федоровна. Сама она перед уходом, хоть на несколько минут, забегала к Вале.

Но Ригорский отказался идти в палату. Ему надо поужинать и поспать перед полетом, он плохо переносит пребывание в воздухе.

Ригорскому, однако, пришлось задержаться в больнице. В вестибюль набились приятели больной. Одновременно зазвонил телефон, Курганов спрашивал мнение эксперта и приглашал его на ужин. Ригорский решил:

— С молодыми товарищами я поговорю на ходу. А начальству вашему прочтите мое заключение. Ужинать, как договорились, я буду у вас — кто хочет меня повидать, пусть приходит туда.

Он так и разговаривал с обступившими его девушками и парнями — стоя в вестибюле. На сыпавшиеся отовсюду вопросы Ригорский отвечал чеканными, как формулы, фразами. Он подтверждает диагноз — анаэробный сепсис после криминального аборта. С лечением согласен полностью, даже в столице не лечили бы грамотней и удачней, чем в вашем медвежьем углу. Операция произведена своевременно и прошла успешно. Будет ли больная жить? Гарантий дать не могу. Утешения — не моя область, врачую тела, а не души. Одно могу с уверенностью пообещать — все, что понадобится, будет сделано. Какие имеются шансы на выздоровление? Многие. Возьму на себя смелость уточнить — очень многие. Но и болезнь располагает шансами, повторяю — еще рано судить, на чьей стороне шансов больше. Сколько больная пролежит при благоприятном течении событий? Не меньше месяца, во всяком случае. Больше вопросов нет? До свидания, мои молодые друзья! Примите совет на прощание — не надо болеть нехорошими недугами. Ваше здоровье в ваших руках, держите его крепко! Всего лучшего!

Он удалился неторопливыми, четкими, как и весь он был, шагами. С ним ушел Гречкин. Всех поразил этот седеныкий, удивительно собранный человек с пронзительным взглядом очень светлых глаз. Виталий высказал предположение, не военный ли он врач, армейская выправка в нем чувствуется.

Георгий высмеял Виталия.

— Зачем в армии акушеры? Мне кто-то говорил, только пока это не оглашается, что армии придуманы для уничтожения, а не создания человеческих жизней.

Леша попросил Светлану отойти в сторонку. — Только коротко, — предупредила она. — Я боюсь надолго отлучаться от Вали. Чего тебе?

— С сегодняшним самолетом пришли денежные переводы тебе и мне. Еще письмо тебе — наверное, от папы.

— Пойду на почту завтра. Столько времени ожидала, пережду ночь. Что у тебя еще?

— Как же будет, Света?

— Что будет? Леша, чего ты хочешь, говори прямо!

— Я же прямо, Света… Ну, об этом… что мы говорили.

— Мы о многом говорили, а еще о большем — молчали.

— Нет, я не о том, что молчали…

— Жаль. О самом хорошем ты обычно молчишь. Молчание у тебя лучше получается.

— Нет, какая же ты, Света! Пойми, я об отъезде.

— Совести у тебя нет! Неужели я должна покинуть больную подругу и убираться в твою ужасную Москву, раз тебе загорелось?

— Мне ничего не загорелось. Я ведь почему — ты сама задумала.

— Сама задумала, сама и раздумаю! Мы тогда были с Валей в ссоре и она не болела, сколько тебе объяснять.

— Ничего объяснять не надо! — Он успокоился и повеселел. — Если по чести, так и у меня нет большого желания уезжать.

— Завтра еще потолкуем! — крикнула Света, убегая. К Леше подошел Виталий.

— Разъяснил ситуацию? — спросил он.

— Все разъяснил. Она тоже считает, что ситуация перевертывается. Надо толком обсудить.

— Давай обсудим, — согласился Виталий.

8

Миша, как и Вася, часто возвращался мыслью к случившейся у них ссоре. Васю нужно было поставить на место. Дело это, как и всякое дело, следовало подготовить организационно. И прежде всего — выяснить, один ли Вася или за его спиной народ. Похоже, Вася говорил от себя, он и слова не вымолвил против Дмитрия, а кругом только и делали, что всячески Дмитрия поносили. «Наказать негодяя», — слышалось отовсюду. Валю жалели, но по-особому, человечески понятной жалостью — не за поведение, а за страдание. О Вале речи идти не могло, она болела и ее спасали, но осудить Дмитрия надо было бы не откладывая, а заодно и Васю за грубость.