В году тринадцать месяцев

Пашнев Эдуард Иванович

Анна Федоровна шла по коридору, думая о том, что надо поздороваться сухо, ни в коем случае не называть их больше «рыбыньками». Пусть почувствуют не как ее уступку, а что она разговаривает с ними на подчеркнуто вежливом школьном языке.

Она вошла в открытую дверь. Все дружно поднялись, за исключением двух-трех человек. Жуков зазевался. Как обычно, читал на перемене книгу и не заметил, что» начался урок. Куманин нарочито задержался. И Киселева поднялась со скамьи с томной ленцой.

— Здравствуйте, рыбыньки, — сказала Анна Федоровна.

Инерция жизни оказалась

сильнее. Учительница положила журнал на стол. В руках осталась газета со статьей Лидии Князевой.

— Читали, рыбыньки?

Инерция продолжала нести ее помимо воли. В голосе, которому она хотела придать твердость, прозвучали упрек, обида. Ребята молчали. Особой радости на их лицах учительница не увидела. Разве сверкнули торжеством глаза Валеры Куманина, и он тотчас же их опустил, стал смотреть в стол.

— Если обращать внимание на все, что пишу-у-ут, — неопределенно сказала Нинка Лагутина.

— Разве здесь что-нибудь не так?

— Все не так! — крикнула Алена. — Ослиные уши не так! У нее самой выросли ослиные уши! У этой Лидии Князевой выросли ослиные уши!

Алена выкрикивала слова и стучала ладонями по разостланным на парте листам газеты, по заголовку «Ослиные уши Зеленого человека». Учительница не ожидала такого негодования от своей главной «оппонентки». Это был вопль человека, попавшего под трамвай, разрезанного газетным листом, как колесами трамвая, на две половинки — на хорошую и плохую девочку, на положительного и отрицательного героя.

Анна Федоровна прошлась перед самым столом туда и обратно, быстро, нервно; пригладила волосы на голове одной рукой, потом другой; одернула свитер. Она понимала, что делает много лишних движений, но не могла остановиться.

— Вы не обращайте внимания на статью, — сказала Раиса Русакова, поднимаясь. — Учите нас, как учили — по учебнику.

— По учебнику? Почему же?..

Она вынуждена была произносить слова быстро, губы ей плохо повиновались. Слова Раисы Русаковой сильно задели учительницу. Кончики губ мелко-мелко подрагивали от острой неприязни. Обычно Раиса Русакова не вызывала у нее никаких чувств, но сейчас Анна Федоровна смотрела на девушку, которая советовала «учить по учебнику», с нарастающей во всем теле неприятной дрожью, с просьбой в глазах: замолчать, не говорить глупостей. Но Раиса все заготовленные слова должна была высказать обязательно. Она выступала от имени класса. Отведя глаза в сторону, чтобы не встречаться с глазами учительницы, она продолжала:

— Девятый класс — не время для экспериментов. У нас половина класса будет поступать в гуманитарные. Им сдавать литературу.

Раиса Русакова стояла, слегка наклонившись над партой и сильно сутулясь. При последних словах она мельком посмотрела на учительницу, увидела морщинистые мешки под глазами, аскетически вытянутое лицо, обрамленное прилипшими на висках прямыми волосами, еще ниже наклонилась над партой и, не дожидаясь ответа учительницы, сползла локтями по крышке, села.

Анна Федоровна поняла. Теперь, когда и газета осудила официальную скуку на ее уроках, они ее прощают, позволяют преподавать литературу, как она умеет, как привыкла.

— Вы,

значит, согласны?.. — Она хотела оказать: «…согласны, чтобы все оставалось по-прежнему», но смогла выговорить только первую половину фразы. Она замолчала, прошлась перед столом, сделала несколько резких движений: потрогала журнал на столе, попробовала, не отломится ли угол стола, и за счет напряжения в руках и во всем теле получила возможность договорить: — Вы, значит, согласны, чтобы все оставалось по-прежнему, как было у нас до этой статьи?.. А как вы себе это представляете, рыбыньки?

— Куманин! — окликнула Раиса Русакова и пояснила учительнице: — Сейчас Куманин напишет в дневнике, что вы ему велели…

— Че-е-ео-о! — изумленно протянул Валера.

Сидящая с ним рядом тихая девочка Света Пономарева положила перед Валерой свою ручку.

— Возьми! Ты, наверное, свою опять забыл дома.

— Че-е-е-о-о?!

— Пиши! — крикнула Алена. — Пиши!

— Чего писать? Вы чего, тетки?

— Он сейчас напишет, напишет, напишет, — успокоила учительницу Раиса Русакова и, выпростав ноги в проход, рывком поднялась, двинулась вперевалочку к Валере. Повскакали со своих мест мальчишки, окружили парту, чтобы Валера не убежал. Света Пономарева уступила свое место Толе Кузнецову. Тот сел, положил, как другу, руку на плечо.

— Пиши!

— Ты чего, Кузнец, газету не читал? Прессу надо читать.

— Пиши, читатель!

— Нашли козла отпущения, да?

Он оглянулся, посмотрел по сторонам — никто ему не сочувствовал. Еще пять минут назад Валера сидел у окна, как у иллюминатора самолета, читал-почитывал газету со статьей Лидии Князевой. И самолет его летел спокойно, ровно. И вдруг начал стремительно падать. Валера понял: пора бежать в хвост самолета — запираться в уборной. Он мелко-мелко засмеялся, обнажив все зубы.

— Хи-хи! Чего писать?

Перо не скользило, корябало дневник. Валера нарочито нажимал со всей силой. Перо треснуло, брызнув на бумагу и на ребят, которые сидели рядом. Они отскочили в сторону, Валера вжал голову в плечи, но глаза его, наглые, и сморщенный носик смеялись.

— Стило сломалось, сенаторы!

Он развез пальцем по дневнику кляксу. Раиса Русакова метнулась к своей парте и тотчас же положила перед Валерой свою шариковую ручку.

— Только сломай!

За Раисой стояла Алена, держа еще одну ручку, запасную, нацеленную Валере Куманину прямо в лицо.

— Вы что, сбесились, тетки?

— Пиши, хунта!

— За оскорбление — ответишь.

— И допиши, — сказала Раиса: — «Не плачу членские взносы».

Валера дописал и «членские взносы» — пожалуйста, кушайте на здоровье.

Раиса Русакова выхватила у него дневник, понесла к учительнице.

— Вот, Анна Федоровна!..

Учительница, исхудавшая после болезни, в обвисшем свитере, переступила с ноги на ногу, протянутый ей дневник не взяла. Хотела сказать: «Зачем мне? Пусть несет родителям». Но не сказала, потому что пришла другая мысль, которую ей хотелось не сказать, а крикнуть: «Вы что… думаете, вам дано право казнить и миловать?»