В году тринадцать месяцев

Пашнев Эдуард Иванович

— Во — явление. Ты что?

Катька поманила сестру в коридор. Она только в прошлом году закончила школу и, как в школьные годы, робела заходить в учительскую.

— Ты что? — повторила свой вопрос Марь-Яна, выходя. — Почему не на работе?

— Я уволилась.

— Как уволилась?

Они шли по коридору, впереди стройная, с распущенными по плечам темными волосами девушка; за ней — приземистая, грудастая и чуточку пузатая женщина. Катька заглядывала в открытые двери классов, найдя пустой, зашла и сразу почувствовала себя уверенней.

— Что я — должна всю жизнь машинисткой

работать? У меня спина искривляется.

— Но что-нибудь надо делать. Ты уже со второго места уходишь. И не посоветовалась. Катька, ну, что такое?

— Я с Игорем в Бакуриани еду… Поговори с отцом. Мать согласна.

— Как в Бакуриани? У тебя же соревнования?

— Я там тренироваться буду.

— С горнолыжниками?

— Да.

— Как с горнолыжниками? Ты же в гонке?

— Нэ пэрспэктива! У меня конституция — не та, понятно? Что я, с такой конституцией могу догнать Галину Кулакову? А горные лыжи сами едут, аж ветер свистит. Смелость только нужна.

— Ну, смелости у тебя хватает. И ветер в голове свистит. Катька, когда ты поумнеешь?

— Ну, Игорь зовет, понимаешь? И тренер согласен. У них одна девочка заболела. Поговори с отцом.

— Ни за что. Чтоб я родную сестру своими руками толкнула…

— Если ты мне родная сестра, то поговоришь с отцом, понятно? Это не мне нужно, а ему. Я все равно уеду.

— Не понятно, — сказала Марь-Яна.

— Не понятно и не надо. Меня Игорь зовет, понятно?

Катька смотрела на Марь-Яну строго, требовательно, щеки капризно округлились, ямочки на них пропали.

— Чего надулась, как мышь на крупу? Ну, улыбнись… горнолыжница.

И едва Катька улыбнулась, Марь-Яна поймала обе ямочки пальцами. Сестры до сих пор играли в детскую игру, придуманную отцом: «А на щечках ямочки — от пальчиков мамочки», — говорил он.

— А этот, твой Игорь, понимает, куда он тебя зовет?

— Он понимает. И я понимаю. Поговори, а?

— Работать кто будет? Не стала поступать в институт, так работать надо.

— Я буду. Я учебники с собой возьму. Буду готовиться в пед, как ты.

Марь-Яна внимательно посмотрела в черные, улыбчивые глаза сестры, погрозила пальцем.

— Катька!

И обе рассмеялись.

— Ну, правда, буду готовиться.

— Я тебе напишу план.

— Хорошо, — согласилась Катька., — А это чей класс? Это не твой класс?

— Нет, — Марь-Яна оглянулась по сторонам. — Нет.

— Ну, я пошла? — Катька на мгновение прижалась. — Ты у меня замечательная сестренка. И хорошая училка. Все понимаешь. Правда, мне девчонки из твоего класса говорили.

— Что ты врешь, подхалимка?

— Ну, не говорили, я сама знаю. Я уверена.

— Вместе пойдем. Подожди меня внизу.

Марь-Яна торопливым шагом зашла в учительскую и направилась сразу за шкафы, где висела одежда.

— Что-нибудь случилось? — с тревогой в голосе спросила Нина Алексеевна.

— Конечно, случилось. Катька — это вторая Давыдова. Если не первая! Бросила работу. Я с таким трудом устроила ее в эту чертову фирму. Прямо не успеваешь поворачиваться: в школе — Давыдова, дома — Катька. Не жизнь, а малина.

Но проговорила это Марь-Яна не озабоченно,

а почти весело, а последние слова и вовсе с улыбкой. Она понимала, что «подлая» Катька назвала ее «замечательной сестренкой» и «хорошей училкой», чтобы подольститься, но все равно было приятно. И приятно было думать, что она нужна Катьке и нужна Давыдовой, всей этой нумидийской коннице, с которой она одна только и может справиться.

Глава восьмая

Вместе с директором и Марь-Яной в класс вошла низенькая блондинка в больших очках. Она была в джинсах, в замшевой безрукавке, полы которой свисали мелко нарезанной лапшой. В талии безрукавку перехватывал широкий ремень. Ребята изучали одежду журналистки, она смотрела сквозь свои большие очки на ребят.

Корреспондентку представил директор. Он говорил, косясь на нее и на ребят своим пестрым глазом. Несимметричность его взгляда воспринималась некоторыми так, будто он подмигивает, и журналистка некоторое время с удивлением поглядывала на директора, пока не разобралась, в чем дело.

Андрей Николаевич слегка раскачивался во время своего краткого слова, ставя точки, вопросительные и восклицательные знаки не только интонацией голоса, но и всей фигурой. Он то выпрямлялся, то слегка пригибался к столу, чтобы иметь возможность коснуться крышки стола хотя бы кончиками пальцев. Директор был очень высок. Когда он наклонялся, волосы падали вперед, он выпрямлялся, поправлял их. Директор извинился, что не может присутствовать при дальнейшем разговоре: дела. Приближался апрель, его вызвали в райком, где обсуждался сегодня и школьный вопрос: участие в субботнике и пятая трудовая четверть — лагеря труда и отдыха. Андрей Николаевич попрощался, стрельнул в ребят и в учительницу озабоченной крапинкой своего зрачка и ушел.

После директора несколько слов сказала Марь-Яна. Пока учительница говорила, Лидия Князева стояла у стола и улыбалась ребятам. Всем своим видом и особенно взглядом неправдоподобно увеличенных глаз она давала понять, что заранее находится на их стороне. Слова Марь-Яны она сопровождала вежливым, но в то же время нетерпеливым кивком головы, словно хотела сказать: «Да кончай ты, промокашка, без тебя разберемся». Голова Лидии Князевой при ее маленьком росте казалась непропорционально большой, видимо, из-за очков и прически. Волосы она носила крылом и все время их поправляла левой рукой. Нетерпение угадывалось в каждом жесте, и при последних словах Марь-Яны журналистка уже смотрела не на ребят, а на учительницу, и в повороте ее головы было: «Да когда же ты уйдешь?»

Марь-Яна кончила говорить и присела на первую парту, потеснив Люду Попову и Люду Стрижеву. Лидия Князева долгим взглядом посмотрела на учительницу, виновато улыбнулась.

— Марина Яновна, извините, я хотела бы сначала поговорить с ребятами, так сказать, наедине. — И еще раз повторила: — Извините!

Учительница встала.

— Да, пожалуйста, я думала…

Неловкость была в каждом ее движении.

— Извините, — в третий раз повторила Лидия Князева, но в голосе было уже не извинение, а только нетерпение.