В году тринадцать месяцев
Шрифт:
Заскрежетал ключ в двери — мама! Алена так ждала ее, но что-то помешало побежать в прихожую, схватить, как обычно, сумку с продуктами, отломить от батона корочку, хрупнуть солененьким огурчиком. Мама, не сняв пальто, заглянула в комнату.
— Ты дома? Что случилось, Алешка.
— Мам, Марь-Яна уходит из школы.
— Почему?
— Из-за меня.
— Что ты еще натворила?
— Наоборот.
Алена наконец поняла: вот что!.. Марь-Яна уходит из школы. Человек умер, девчонка. Алена только один
— Что значит — наоборот? — спросила мама, возвращаясь в прихожую.
Алена не ответила, медленно прошла в свою комнату, села за стол. Она сама думала, что значит — наоборот?
— Что ты сказала? Что значит — наоборот? — опять спросила мама.
— Наоборот — значит, ничего не натворила.
— Ты сказала: учительница уходит… Из-за тебя?
— Любит! Она меня любит! Я ей любимую сестру напоминаю. А я ее предала. Да, мамочка, предала. Я даже на похороны не ходила. Девочки ходили, а я не ходила. Двухсерийное кино смотрела по телеку. Ты, мамочка, сказала: интересное кино, нечего ходить. Ты ее не знала. Я ее не знала, да?
— Успокойся, девочка.
Мама погладила ее по плечу. Алена убрала плечо. Мама осторожно вышла из комнаты. Алена подумала: «Райка со мной как с человеком. Марь-Яна со мной как с человеком. Рыба тоже с нами как с человеками. А мы Валеру Куманина кинулись защищать. Надо ему сказать! Надо всем сказать… Никогда! Никогда!» Она давала себе слово никогда больше не предавать близких людей. Никогда больше не верить, что человек, которого она видела один раз, — чужой человек.
Алена двинулась следом за мамой на кухню.
— Знаешь, мамочка… Знаешь что? Мне надо идти. Ты только меня не останавливай.
— Куда идти?
— На улицу. Я потом объясню.
— Никуда ты не пойдешь. Поешь, тогда пойдешь.
— К людям мне надо, понимаешь? Открыть им глаза.
Мама невольно улыбнулась, сказала:
— Сейчас будет твой любимый суп с клецками.
— Суп, да? Улыбаешься, да? Хорошо, мамочка. Очень хорошо, прекрасно.
— Я не улыбаюсь.
— Нет, улыбаешься, я вижу. Тогда скажи… как поживает твой этот… дурак?
— Какой дурак?
— Твой начальник. Дуб!
— Ты что говоришь?
— Я повторяю твои слова. Ты говорила, что он — дуб?
— Послушай, Алешка, мало ли что я могу сказать дома с досады.
— Так он что… не дуб?
— Алешка, ты уже не маленькая.
— Нет, ты скажи… он что — не дуб? Зачем тогда говорила?
— Я говорила… Что я говорила?.. Что ты, в самом деле, меня допрашиваешь? У меня с ним были плохие отношения. Я несколько раз уходила пораньше с работы, когда ты болела. Это ему не нравилось, Игорь Андреевич —
— Он, оказывается, человек, а не дуб?
— Да, человек. И не повторяй всякие глупости, которые услышишь дома.
— Это глупости, да? Это же не глупости, мамочка? С вами невозможно разговаривать. Вы всегда так, сами говорите, а потом… Может, никакого нахала нет в гараже? Может, это все одни ваши глупости? А я из-за них чуть на аутодафе не пошла.
— Куда не пошла?
— На костер — вот куда! Вы зря говорите, а меня могли бы сжечь. Ты это понимаешь?
— Я ничего не понимаю.
Алена вообразила, что под ней не гладкий пол кухни, а сухой хворост, который осталось только поджечь, и осуждающе посмотрела на маму с высоты этого хвороста.
— Алешка, — мама растерялась, — при чем тут мой начальник и ты? Какой костер?
— Не понимаешь, тогда мне тем более надо идти, потому что я понимаю и хочу, чтобы все понимали.
— Кто — все?
— Люди, человеки.
— Положи пальто. Ты можешь мне ответить, какой костер?
— Дай я сначала оденусь.
— Не дам.
— Нет, дай!
Мама выпустила из рук пальто. Алена натянула его, схватила кашне, стала запихивать под воротник. «Первым делом к Раисе Русаковой, извиниться за «И-го-го!», потом к Сережке Жукову, рассказать ему про Марь-Яну, посоветоваться, что делать. А завтра написать письмо Игорю Андреевичу, тоже извиниться». Она думала, что он «дуб», а он, оказывается, хороший главный инженер и просто не любит, когда раньше времени уходят с работы.
— Завтра отнесешь письмо Игорю Андреевичу, — сказала Алена. — Я ему напишу. Ты не думай, я напишу.
— Ладно, ладно, напишешь, только объясни мне, куда ты собралась, голодная?
— Пусть я лучше останусь голодная, чем так жить. Пусть я лучше умру, чем так!
— Как, Алешка? — Мама и хмурилась, и улыбалась, и уже не знала, как себя держать с дочерью, как не отступить перед таким напором. — Куда тебе надо идти?
— И дырочек в сыре не было?
— Каких дырочек?
— Ты говорила, что дураков у нас много, одна Нюрка умная. Сейчас скажешь, какая Нюрка?
— Какая Нюрка, Алешка?
— Продавщица. Ты говорила, что она недовешивает по такому кусочку сыра, две дырочки не уместится, а получаются из этих дырочек ковры и хрусталь.
Мама помогла Алене заправить кашне.
— Нет, ты скажи, — из дырочек ковры получаются?
— Не знаю, Алешка.
— Не знаешь, а как же ты говорила? Не знаешь, а говоришь.
— Не знала я, что ты это слышишь и об этом думаешь. Какие странные мысли в твоей голове.
Алена не дала маме поправить вязаную шапочку, сдернула ее с головы, выбежала на лестничную площадку и там надела, как получилось.