В горах Тигровых
Шрифт:
— Вместе грабили, а теперича враги. Чудно жисть устроена!
— Житуха штука крученая, как береза на ветру, не поймешь, куда и завернет. На дрова не расколешь, на сто рядов все перевилось, ничего, не печальсь, вместях будем стынуть на ветру, знобиться в снегах. Денег-то хоть чутка оставил про запас?
— Оставил, не все же мне валить в общий котел.
— Не силуем. Дал ты, ладно, больше не требуем. Хорошо, что согласился идти общиной. Один бы не дошел. С пашен размеренным шагом шел кузнец Пятышин.
— Чего головы повесили? — спросил он мужиков.
— Да
— Зря нудитесь, все будет ладно.
— У тебя всегда все ладно, живешь в достатке, ни разу не порот…
— Дак ить я с вами иду. Чудилищи. Вот сходил на Свою землю, промерял ее шагами, вроде не убавилось. Продаю Зубиным. Хочу посмотреть Сибирь. Беловодское царство.
Ахнули мужики:
— Не гонят ить. Ошалел! Умом трекнулся!
— Когда погонят, то радостев будет мало.
— Детей пожалей.
— А у вас рази не дети? Пожалею. Может, они вольную жисть увидят. Этим и пожалею. А кто умрет, то, значит, судьба.
— Одумайся, Сергей Аполлоныч. Кузнец, свои земли…
— Все продумал, благо ночи стали длинны. Кошевенку сварганил, в ней дети и перезимуют. А потом, куда. вы без кузнеца? Тяжко будет, все хоть коня подкую, полозья новые под сани подведу. Берете ли?
Молчат мужики. Жаль им Пятышина. Хороший человек, отличный кузнец. А уж мудрости не занимать. Если Феодосий огонь, то Пятышин — вода. Один другого будут дополнять. Два таких вожака приведут в любое царство.
— Ну, чего молчите? Аль не рады, что с вами иду?
— Спаси тя бог, кланяемся в ноги, Сергей Аполлоныч, Примам, ходи с нами! — обнял Пятышина Феодосий.
— Ну, ну, ладно, ить я не баба. Знатчица, иду. Мало ли что, кузнец под рукой — заглавное дело. Будем пытать счастье на одной дорожке.
Приободрились мужики. Вернулись в деревню.
А тут еще Митяй дал представление, подскочил к Марфе, свистнул ее в ухо, та улыбнулась и непонимающе посмотрела на Митяя.
— Тю, шатоломный! Чего это драться вздумал? Вот возьму и завяжу узлом, всей деревней не развязать.
— А то и затеял. Кто хозяин в доме, я или ты? — Ударил Марфу по щеке, Марфа усмехнулась и бросила;
— Мужиком стал. Хорошо. Думала, так дитем и останешься. Побил, иди к мужикам, вона стоят, хохочут над тобой. Иди, не мешкай, делом занята.
Митяй, гордый от сознания, что побил Марфу, вернулся к мужикам. Приняли без улыбки, хотя Иван корчился от внутреннего смеха. Пошли в кабак Знобина, чтобы выпить по чарочке водки, души встряхнуть. Тяжело им — душам-то…
2
Упали снега, встали реки, даль прикамская подрумянилась. Тишь и мороз, но зябко телу, не греют зипуны и даже шубы, дрожь в душе, под сердцем неуют. Над обозом, который растянулся по улице, повис густой пар от дыхания людей, коней, коровенок. Был день чудотворной богородицы Казанской. Не зря выбрали этот день пермяки, авось чудотворная будет охранять их в дальнем пути. Пойдет обоз ссыльнопоселенцев по Казанскому тракту, затем за Пермью выйдут на Сибирский. А там… Там путь не изведан, путь долог. Плакали
Больше ста коней были впряжены в сани; там дети, скарб, хлеб, сено. Хотя брали с собой главное — ничего лишнего. Не забыли и про плуги, бороны. Сгодится в Сибири. Пермяки, продав дома, смогли купить лишних коней.
Пар, крики, плач и стон… Прятали отъезжающие глаза от докучливых глаз провожающих. Прятали, чтобы скрыть боль. Но разве ее скроешь? Горечь расставания всегда тяжка. Все видно, как переспелое яблоко на ладони. Не скроешь.
Щурит смешливые глаза Иван, а из них нет-нет да и упадет слеза, радужно блеснет на солнце и закатится в бороду-лохмань. Зло теребит свою бороденку Ефим, будто хочет ее оторвать и бросить людям под ноги, пусть топчут. Ругается:
— Ножа те в горло, с чего это нонче слеза катится? Вроде ветра нету…
С трудом отрываются пермяки от родной пуповины. Заливают бабы родные очаги слезами. Кто теперь будет загребать жар в загнетки? Кто будет сажать хлеба в печи? Кто мыться и париться будет?"
Словно потерянные бродят бабы по дворам, где каждый вершок земли утоптан их ногами, скорыми, босыми. Здесь было все — радость, горе, веселье и плач надрывный. Роняют головы в беззвучном плаче на косяки окон, слезы уж все выплакали, гладят скрюченными пальцами лавки, все, к чему притрагивались. Горе бабье, горе неутешное.
Сбились в снегириную стаю парни и девушки, там смех, там песня. Говорили все враз, никто никого не слушал, никто ни у кого ничего не просил. Всем понятно, что эти уходят навсегда, кто недомиловался, теперь уже недомилуются, оборвется все и позабудется.
Феодосий Силов еще и еще раз втянул в себя горечь родного дыма, обжег морозным паром широкие ноздри, поднялся на сани и крикнул:
— Тиха, други! Присядем перед дальней дорогой!
Враз смолкли стоны и крики. Даже собаки выть перестали. Притихли коровы и кони, подняли головы и насторожились. Люди сели кто на что. Феодосий присел на завалинку, прислонился затылком к окну и затих, застыл без дум. Но тут же вздрогнул, круто обернулся: об стекло с тихим жужжанием билась муха. Последняя муха, уцелевшая в тепле, будто хотела вылететь, чтобы проводить хозяина. Родная муха. Волосатый ком застрял в горле, потекли слезы, не удержался.
— Муха! Мушенька! — с трудом выговорил старик — Прощай! Дурочка, не стучись в окно, сдохнешь на морозе. Вона наша детва, тожить как мухи начнут умирать от холода и голода. А что делать? Акромя зимы, нам другого времечка нету.
А муха жужжала и звенела по стеклу, нагоняла страх. Руки мелко дрожали. Уняв дрожь, Феодосий стылыми глазами посмотрел на детишек, которые жались к коленям своих матерей, радовались дороге. Жёнка Максима держала на руках Гаврилку, Иванова — Семку, Васькина кутает в одеяло Еремку. Эти едва ли дотянут до первых деревень Сибири. Умрут от простуды. На морозе не подашь грудь ребенку, что поделаешь, бог дал — бог взял.