В горах Тигровых
Шрифт:
Вскочил Феодосий и сорвался в заполошном рёве:
— Чего вздыхаете, как коровы? Радуйтесь, новую Расею идем ставить! Ну!!!
— Дэк ить, Федосушка, родной, хуже, чем на погост, отправляем, на погосте-то хоша могилушка ба поправила, крест прямее поставила, ить больше не свидимси. Не отыскать нам в Сибири ваши кресты. Разве в думках помянем. Не будем знать, молиться за упокой или за здравие. Одна надея, что сойдутся наши тропинки на том свете…
Феодосий хмуро смотрит на свою сестру. Усмехается. Она увидела этот смех в глазах, смолкла.
— На
— Поеекет вас стужа лютая, растаскают ваши косточки волки, а тебя, черта косматого, сожрут в первый заход; Сгинь ты с моих глаз, хоша и брат, а ненавижу тебя от чиста сердца.
— Вот теперича ты мне ндравишься, правду глаголешь. Молодчина! Утри свои змеючъи слезы и катись от меня, пока не дал по шее. На вот пучок соломы и заткни свою лживую глотку! Поганый рот закрой, сова вылетит!
— Закрою, но буду молить бога денно и нощно, чтобыть тя черти в ад сволокли, там бы на аебе дрова возили, смолой поливали заместо воды студеной, бугай ты распроклятый.
— Спаси тя бог, сестричка. Брысь! Поехали!
— Тронули!
— Но, милаи!
Скрипнули полозья, всхрапнули кони, тронулась лапотная Расеюшка за землей и свободой.
— Простите, Христа ради, ежли что не так! Зло забудьте.
— Не поминайте лихом!
— Прощайте, милаи!
— Мамааааа! Боюсь!
А бабы бились в надрывном плаче, голосов не жалели. Рты в диком оскале, губы наперекос, душа наизнанку. Молчало небо, молчала земля. И враз заиграли дудошники, затренькали балалаечники, растянул свою гармонь Степка. Скрип саней, скрип шагов в неизвестность, в вечность… Прячет от своей суженой глаза парнище. Остается его любовь, остается.
— Уходишь, покидаешь меня, сиротиночку! — плачет Устя — Не уходи! Или возьми с собой!
— Но ить, ить мы не венчаны, да и это самое… Другого полюбишь.
— Точно, не плачьте о нас, других полюбите! — орет Ларион, Сам же жмется сильным плечом к Софке Пятышиной. Грудастая, задастая Софка принимает ласку Лариона. А че, он парень что надо. На губах Лариона злая усмешка, у Софки довольная улыбка девки-победительницы. Ори, ори, соперница, а Ларька, ежли захочу, будет мой.
Андрей чужой. Даже за розги не поклонился, а ведь делала от чиста сердца. Ну и пусть его.
Все меняется: вчера тосковала и убивалась по Андрею, сегодня назло ему будет целоваться с Ларькой. И Софка готова раскрыть объятья хоть сейчас. У Софки губы сочные, змеистые и отравные губы. Да и глаза у обоих горят, что-то ищут. Похоже, споются, приглянутся друг другу. И ничуть не стыдно пытливых глаз провожающих. Наплевать. Ларька не Андрей-слюнтяй, не убежит.
Жизнь продолжается.
Вот и Стешка Силова тож ведет своим монгольским глазом на Романа Жданова, а следом плетется ее вчерашний дружок. Звала — не пошел, чего же теперь! Ловит Ромка жаркий взгляд Стешки, но отводит глаза. Ромка еще не созрел для любви. Созреет, главное — сразу застолбить дружка, а там свое
Жарит на тулке Степка Воров, между делом чмокает в щеку Секлетинью, остается она, тут же ловит на себе искрометный взгляд Любки Плетеневой. Взгляд, как крученая вода. Все, и Степка застолбенел. Любка тоже своего не упустит. Девка что надо, ко всему смышленая, задиристая и певунья. Губы ее налиты страстью, обжечься можно, глаза огромные, как плошки. Тонет в тех глазах Степан. Скоро забудет свою Секлетинью. Молодости свойственно многое забывать. Лишь старость все помнит.
Провожали до околицы. До того места, где рос дуб-клятвенец. Дуб языческий. Под этим дубом все мысленно или вслух, перед дальней дорогой, дадут клятву нерушимую, клятву верную.
Дуб, раздетый ветрами, закуржевленный морозом, тихо плыл среди облаков, чуть покачиваясь в небесной голубели, просил небо помочь пермякам.
Помнит Андрей каждое слово, что говорила под этим дубом Варя: "Пусть покарает меня небо, посекут молнии, оглушат громы, ежли я изменю своему слову. Ты, дуб-правдивец, все видел, все слышал, накажи, ежли что…"
Помнит и такие Варины слова: "Пусть покарает меня дух земли и неба, пусть вечно я буду бесплодной, пусть загрызут меня звери, закусают гады ползучие, ежли я изменю Андрею…"
Под этим дубом не упоминают бога. Не нужен здесь. бог. Гудит дуб, будто кто тронул его морозные сучья-струны, напоминает пермякам о клятвах, которые слышал, которые ему доверили люди. Качнул перевитой кудрявостью и затих, будто сделал глубокий вздох. Слушаю, мол, говорите. И люди упали на колени, стали просить дуб, чтобы он был их заступником.
— Клянись и ты, что верен будешь до гроба, — толкнула Софка Лариона локтем.
— Рано, поди, требовать с меня клятву. Суженым не назвался.
— Назовешься, клянись. Вижу, куда клонишь.
— Ладно, буду верным до гроба.
— Смотри, могу и убить, мы, Пятышины, тожить бываем круты.
— Отчего же не была крутой к Андрею?
— Не твоего ума дело.
— Прости, господи, им согрешения, вольные или невольные. Веруют они в отца и сына и святского духа. Страшатся они дальней дороги, вот и впали в язычество, — тихо говорил Ефим поодаль от ссыльных.
А над обозом уже кружилась стая ворон. Феодосий кивнул на ворон, бросил с горькой усмешкой:
— Этим будет пожива.
Кричали вороны. Одно их беспокоило и смущало, что не слышно было бряцания оружия, ружейных выстрелов. Они-то помнят походы Пугачева. Грохот боев и запах крови — все помнят. Здесь не то, но знали, что и тут будет пожива. Быть пиру! Они долго будут лететь вслед обозу, криком своим напоминать о смерти и превратностях судьбы, страх нагонять. Быть пиру!..
Этот обоз не из тех, который везет хлеб, соль и всякую всячину. Этот обоз плачущий, а там, где плачут люди, быть смерти. Быть пиру!