В горах Тигровых
Шрифт:
— Да не убивал я, — глухо бормочет он, отводя глаза.
— Убивал, тятя. Завтрева жди беды. Прознают наши про убийство и прикончат.
Фома потоптался и поспешил перевести разговор на другое:
— А ты к Лушке лыжи навострил?
— Ага.
— Не ходи, зря. Лушка сама не знает, чего хочет.
— Не шел бы, да любовь гонит. Сама Лушка зовет. Каждой бабе хочется приложить малое дитя к своему соску… Здесь о жизни дело идет, о продлении рода. А ты людей бьешь! Я еще с той поры не могу очнуться, так и вижу мертвого сторожа. Разнес
— Первый раз всегда страшно.
— Не верю! И во второй раз страшно! Феодосий сидел под крутым яром и слушал этот разговор. В ушах звон, в душе метанье. Прошептал:
— Ну, вот ты и открылся, Фома Сергеевич — Вышел из-под яра, прыгнул на плот, схватил Фому за грудки, зашипел: — Ну, вот ты и открылся. Утром будем судить!
— Кого, меня? За что? Ведь это я спас всех от голодной смерти!
— Там ты спасал наше дело, здесь ты его губишь. А ежли за убитого поднимут против нас оружье, то как?..5
И только чуть посерело небо, как со стороны долины послышались голоса, гул, топот копыт. Пермяки высыпали на берег. Увидели, что на них шел большой отряд. Впереди на вороном коне скакал тот самый старшина. У всех в руках копья, луки и стрелы. Местные, видно, шли войной на пермяков. Пермяки схватились было за ружья, но Феодосий придержал нетерпеливых:
— Все порешим миром. Фома убил их человека, будем судить сообща.
Местные остановились на расстоянии полета стрелы. Вперед выехал главный. Феодосий с поклоном встретил его. Тот долго говорил что-то по-своему, Аниска перевел коротко: они пришли требовать выкуп за убитого — пять топоров, ружье, десять рублей серебром. Больше, чем пермяки заплатили за всех коней. Не то — война.
— Добро, — согласился Феодосий, — все это мы вам выплатим. Но сначала покажите убитого.
Убитого привезли и положили у ног вожака.
— Ну, Фома, доставай деньгу, неси свое ружье и топоры. Все на кон!
Фома рванулся было, но под суровым взглядом старика сник. Ему развязали руки, он ушел на плот и скоро принес все, что требовали.
— А теперь свершим суд над убивцем. Вы останьтесь, посмотрите, как мы будем судить варнака.
И начался первый суд на новой земле, мужицкий суд, а оттого самый строгий. Выбрали судей, ими стали Феодосий Силов, Сергей Пятышин, Марфа Плетенева, Ефим Жданов. Обвинял — народ. Свидетелем тоже был народ.
Феодосий сказал:
— Мы пришли сюда с миром, а не с войной. Мы пришли сюда за счастьем и волей. Пусть нам будет здесь каждый за друга, за приятеля, а не за врага. Фома убил человека ради коня. Если каждый из нас будет добывать коней так, что получится? Мы перессоримся со всеми людьми, здешними и пришлыми, станем разбойниками. Их тысячи, а нас десятки, они сомнут нас.
Местные слушали речь бородача, удивлялись: чего это он ругает человека, который выплатил все, что они требовали?
— Хвакт налицо. Убит человек. Хорошо, они не стали затевать с нами войну, предложили выкуп за смерть, но другие, могет быть, пойдут войной. Потому
Ахнули пермяки, зашумели чужие, кажется, поняли, что хотят делать эти бородачи.5
— Это как же повешать? — скосоротился Пятышин — Ить свой мужик-то.
— Вот и надо вешать своего, чтобы чужие боялись. Ответствуй, Фома, убивал ли этого человека? — гремел Феодосий.
— Бес попутал, братцы, ослобоните!
— Дело ясное, чуть что — на бога аль на беса кивают люди. Будя, здесь нетути попов, а есть ли боги, беси, того мы не ведаем. Андрей, скажи-ка, есть ли бог и беси? Когда-то ты стоял за них горой.
— Может, есть бог, но нет в его сердце добра. Правильно сказал ты, тятя, вешать надо. Фома заведет нас в пропасть. Власть здесь наша, мужицкая, судить должны еще строже. Вешать.
— Ты, Марфа?
— Вешать!
— Ты, Ефим?
— Вешать. Но пусть он покается перед богом, примет покаяние.
— А перед людьми?
— Ну и перед людьми тожить.
— Братцы, рази то вина, ить я убил нехристя! А? Простите! Не будет больше такого, — завопил Фома, когда понял, что суд не шутейный — Ить я спас вас в Сибири.
— Теперича хочешь нас всех убить. Вона их сколько. Сомнут, и не пикнем… Митяй, что ты скажешь в защиту, ну?
— Хэ, защищать, кого защищать-то? Вешать, и баста.
— Вешать так вешать. А что скажет народ?
— Вешать! — выдохнули пермяки.
— Ну, тогда нечего и совещаться. Объявляю приговор. Суд постановил: Мякинина Фому, сына Сергеева, предать смерти через повешение. Приговор вынес народ, потому и обжалованию не подлежит. Мы сами себе цари. Приговор приводится в исполнение в тот час же.
Аниска сказал, что пришлые люди будут убивать своего человека. Вперед вышел вожак и быстро-быстро заговорил. Он то показывал рукой на Фому, то на пермяков, то на своих людей. Аниска пояснил:
— Он говорит, что они прощают убийцу, он заплатил за смерть ихнего человека. Не надо убивать. Зачем делать две смерти.
— Ладно, у них свой суд, у нас свой, — отрезал Феодосий.
— Простите, люди! — упал на колени Фома — Сергей Аполлоныч, ты всех разумней! Вразуми Феодосия, всех вразуми, что спутался я, позарился на коня.
— Я что… Как народ, так и я. Допрежь убивать человека, надо было бы испросить у меня совета.5
— Ты, Фома Сергеевич, давно путаешь правую ногу с левой, но здесь такого не будет. Ефим, причасти, прими покаяние, будь его душеприказчиком. Был ить христианином. Не боись, Фома, соборуем честь по чести. Дажить крест над могилой поставим.
Фома стоял перед людьми будто оглушенный. Не держали ноги. Глаза полезли из орбит. Потерял разум. Рот пере косило в страхе, когда увидел, что ему роют могилу, прилаживают веревку на суку.