Шрифт:
Лана Кузьмина
В горе и в радости
– Мы сами творим свой собственный ад, — сказал мой попутчик, поворачиваясь к окну.
Трое суток пути позади, впереди почти столько же. Душная клейкая атмосфера купе одуряет, клонит в сон. На раскрытой книге невозможно сосредоточиться, мелькающие за окном виды утомляют до тошноты, болит спина, жутко чешется тело. Кажется, будто оно покрыто жирной несмываемой слизью.
Наконец, поезд тормозит у потрёпанного временем вокзала. Название города изувечено местными любителями
— Уже давно меня мучает одно странное чувство, — рассказывает Сергей Александрович. — Ему трудно дать название, ещё труднее описать. Это не грусть, хотя очень похоже… — он задумывается.
— Вы учитель? — спрашиваю я.
— Что? — Сергей Александрович вздрагивает, возвращаясь в реальность. — Ах, да… конечно, учитель, уже тридцать лет. А как вы угадали?
— У вас красивые ухоженные руки, — улыбаюсь я, — и правильная речь. А ещё у вас нет денег, чтобы лететь на самолёте, а не трястись в этой железной коробке.
— Ну да, ну да, — бормочет он. — это чувство, о котором я говорил…
Ненавижу выслушивать чужие жалобы.
— И кому, в сущности, открыться? — продолжает Сергей Александрович. — Друзьям и коллегам? А как потом общаться после всех откровений, как в глаза смотреть? Пойти к священнику? Но и так заранее известно, что он скажет: молись, сын мой. Есть ещё психологи. Вот только разве можно говорить с человеком, который берёт за это деньги? Так что остаётесь вы, — он улыбнулся, — не думаю, что судьба сведёт нас снова. Впрочем, вы ведь тоже можете поделиться наболевшим. Услуга за услугу, если можно так выразиться.
Я покачала головой:
— У меня нет наболевшего.
— Счастливая… впрочем, вы ещё так молоды… — он снова погрузился в раздумье, — я в вашем возрасте как раз женился. Её звали Марина, мы учились на одном курсе, в разных группах, правда. Не могу сказать, чем она меня зацепила, такая обыкновенная, маленькая, худенькая девочка. Детдомовка. Родители погибли много лет назад, родственников не осталось. Обыкновенная… но что-то в ней всё-таки было, что-то неуловимое, что невозможно выразить словами, а можно только почувствовать.
Мы жили в Ленинграде, в студенческом общежитии, потом получили комнату в комунальной квартире. Высоченные потолки, лепнина, вид из окна потрясающий. Вы бывали когда-нибудь в Ленинграде, извините, в Санкт-Петербурге? На самом деле, этот город всего лишь красивая обманка. Стоит свернуть с главной улицы и тут же на тебя наваливается грязь, сырость, облезлые стены… Но вид из окна! Какой потрясающий воображение вид!
Верите ли вы в знаки? Я имею в виду те, что предсказывают будущее. Не верите. Я тоже когда-то не верил.
Однажды, в то время я был аспирантом, мне в руки совершенно случайно попала тоненькая брошюрка, рассказывающая об умственно отсталых детях. Ради интереса я пролистал её страницы, зацепившись за слово, которое мы так часто произносим, не подозревая об его истинном значении.
«Идиоты —
Удивляетесь, зачем я выучил наизусть этот текст? Да ведь я читал его потом десятки раз в разных изданиях, и везде одно и то же. Эти дети никому не нужны. Самое большое, что они заслужили — пять строчек в медицинском справочнике. Почему я так заинтересовался этой темой? Ах, да! Я ведь не дорассказал вам про знак. Самое страшное состояло в том, что через несколько месяцев у нас с Мариной родился именно такой ребёнок.
Понимаете, у нас! У двух здоровых, ведущих правильный образ жизни молодых людей! Как? Зачем? Почему? Я сходил с ума, задавая себе вопросы, на которые невозможно ответить. Одно мне было ясно: ребёнка следует отдать в специализированное учреждение, забыть всё словно страшный сон и попытаться жить дальше. Это было ясно мне, врачам, нашим друзьям и сослуживцам, всем кроме Марины. Она категорически отказывалась с ним расставаться. Никакие уговоры на неё не действовали. В конце-концов я пошёл на крайние меры. «Выбирай — сказал я, — или я, или этот ребёнок». Марина не задумавшись ни на минуту, сказала, что никого не держит. Я собрал вещи и переехал в общежитие.
Я не видел её шесть лет. Один наш общий знакомый сказал мне, что ребёнок умер, и я решил попробовать начать всё сначала.
Она открыла мне дверь, ещё более худая, чем прежде, измождённая, в чёрном платке.
— Зачем ты пришёл? — спросила она, будто не удивившись.
— Я соскучился.
— Через шесть лет?
Я молчал, думая про себя, каким же нужно быть дураком, чтобы притащиться к ней просто так, не купив даже хиленькой гвоздички.
— Пашка Репин сказал, что ты женат, — продолжала Марина.
— Уже нет.
— Что так? — на её губах заиграла усмешка.
— Не сошлись характерами.
— Это не ответ. Так всегда говорят, когда хотят скрыть истинную причину.
— Истинная причина в том, что я всегда любил только тебя.
Марина стояла, прикусив губу, словно не зная, что сказать.
— А помнишь, — её лицо побледнело, — нашу свадьбу. Ты сказал тогда, что готов прожить со мной всю жизнь в горе и в радости, — она задрожала — в горе и в радости…
Марина закрыло лицо руками и расхохоталась.
— В горе и в радости, в горе и в радости… — повторяла она, трясясь от хохота.
— Сумасшедшая! — я схватил её за плечи. Внезапно она успокоилась.
— Убирайся! — процедила сквозь зубы. — Прочь! Всё разбито, растоптано! Теперь не склеишь! Катись к чёрту! — и швырнула в меня лежавший в коридоре зонтик.
— В тот день, — продолжал мой попутчик, — я видел её в последний раз. У меня почти получилось её забыть. Я жил, ни о чём особенно не тревожась, сходился и расходился с женщинами… но пять лет назад что-то надломилось в моей душе. Конечно, это произошло не в один миг, но сам момент надлома я помню как сейчас.