В городе древнем
Шрифт:
Откуда-то вдруг появился Нефеденков. Ваня Турин радостно бросился ему навстречу:
— Борис! Здравствуй!
Борис Нефеденков на глазах у всех прошел мимо Турина, словно его и не было. Ваня ничего не понял и опять:
— Борис! Здравствуй!
Нефеденков, не оборачиваясь, дальше, дальше своей дорогой. Все видят: секретарь райкома комсомола стоит и ждет, когда его изволят заметить, когда к нему повернутся, поздороваются… Но его не замечают, к нему не поворачиваются, с ним не здороваются…
— Так, —
А кругом народ, все смотрят. Турин был и уязвлен, и растерян… Троицын сделал вид, что ничего не заметил, некоторые последовали его мудрому примеру.
— Скажи ты!.. — все же проговорил кто-то из новеньких в городе, провожая Нефеденкова неприязненным взглядом, в котором сквозило твердое убеждение, что, во всяком случае, с секретарем райкома следует обходиться по-иному. — Скажи ты!..
Слава богу, что в радостной суматохе и хлопотах вскоре забыли об инциденте.
— А где Нефеденков? — спросил Степанов Игната. — Живет где?
— Михаил Николаевич, про это ты у кого-нибудь другого спрашивай! — отмахнулся Гашкин и стал упрашивать: — Написал бы ты, Михаил Николаевич, в какую-нибудь центральную газету о нашем бараке, как в него семьи фронтовиков въезжали… Такой материал газеты охотно помещают… Я бы тебе все рассказал, а ты бы — заметочку!
— Ты и сам можешь не хуже других, Игнат. Карандаш в руку — и по бумаге… — Потом с улыбкой добавил: — А чтобы не запутаться в придаточных предложениях, пиши короткими фразами.
— Чего, чего?
— Пиши, говорю, короткими фразами. Это так называемый газетный стиль.
— Ты не шутишь? — подумав, спросил Игнат.
— Если и шучу, то все равно говорю истину. В газете любят лаконизм. Это сущая правда. И что писать короткими фразами легче — тоже правда.
Гашкин радостно хлопнул Степанова по плечу:
— Умнейший ты человек, Степанов! Ведь я же и спотыкаюсь всегда именно на этих длинных предложениях, черт бы их драл! А если короткие… Короткими я напишу. Короткими я смогу… Спасибо, Михаил Николаевич! Так до завтра, я побегу. Мне еще одну улицу обойти надо! А вы к дяде Мите все-таки сходите.
Степанов подошел к землянке-пещере в горе, где жила Евдокия Павловна. У двери он остановился, постучал. Ему не ответили. Но вот послышались шаги, что-то нащупывая, пальцы поскребли по тесине, щелкнула задвижка, и наконец дверь открылась.
Ничего не видно!
— Проходите, проходите… — прозвучал приветливый и словно помолодевший голос Евдокии Павловны.
В сторону отодвинулась занавеска, сберегавшая драгоценное тепло, Степанов пригнулся и нырнул головой вперед…
На столе — коптилка, за столом — Борис. Он напряженно смотрел в сторону двери: кого это бог принес? Степанова вскоре узнал, однако выражение напряженного внимания не исчезло…
— Здравствуй, Борис!
— Здравствуй… —
— Я рад тебя видеть, Борис. Ни секунды не сомневался в тебе. — Степанов нащупал ногой табуретку, сел.
— Спасибо.
— Я тоже сомневалась не в своем сыне, а в сыновьях других матерей, — сухо сказала Евдокия Павловна. — Что же будет, если мы начнем жить не разумением своей совести, а упованием на мудрость другого? Ведь Турин спал с Борисом в одной землянке! Однако своей совести не доверился… Впрочем, хватит об этом: у кого что болит, тот о том и говорит. Я сейчас угощу тебя чайком, Миша.
— Что вы! Что вы! Не надо чаю, я завтракал, Евдокия Павловна, — запротестовал Степанов.
— Надо, Миша, надо.
Нефеденкова чиркнула спичкой, щелкнул замок керосинки, на потолок вскинулся и встал на свое место неясный желтый кружок. Сильнее запахло копотью.
— Я разденусь… — сказал Степанов, снимая шинель.
— А не замерзнешь? — спросила Евдокия Павловна. — Впрочем, сейчас станет теплее.
Только теперь Степанов обратил внимание на то, что Борис сидит в ватнике, Евдокия Павловна — в пальто.
Холод! И это сейчас, когда еще не ударили настоящие морозы!
— Где думаешь работать? — спросил Бориса Степанов.
— До лета где угодно. А потом подготовлюсь — и в духовную семинарию. — Борис смотрел с вызовом: «А что?! Запрещено, что ли?..» — Не бойся, поступлю в юридический, если пройду. Буду стоять на страже законности… Порадовался за тебя: работаешь с большой отдачей. Хвалят.
Степанов покосился на Бориса: не знаешь, как я провинился, как мучает меня совесть, а то бы так не говорил!
— Да, да, — подтвердил Борис. — Хвалят!
Степанов, чтобы не вступать в спор по этому поводу, лишь махнул рукой: пустое!
— Зря, Миша, скромничаешь. Ты в классе был нашей надеждой, как говорил Владимир Николаевич, и приятно, что оправдываешь ее. Хорошо, что твое влияние в городе растет.
Степанов поежился — от неуютности, от холода, от невозможности рассказать Борису о том, что тяготило его, об истории с Ниной, с Леней Калошиным, о завтрашних заботах. Что сейчас Борису его беды, его заботы!.. Справиться бы ему со своими…
— Евдокия Павловна, вам карточки дали? Прописали?
— Да, да, Миша… Наверное, и ты руку приложил? Спасибо тебе!
— За что?.. И ты, Борис, не тяни, оформляй все…
Поговорили о том о сем, а тут подоспел чай. Степанов захватил с собой граммов двести хлеба и несколько кусков сахара. Намеревался отдать сразу, да совсем забыл. Сейчас вспомнил, достал из кармана шинели, положил на стол. За скромным чаем Борис вдруг яростно сжал кулаки:
— Эх вы! Нину чуть не загубили! Она здесь родилась, выросла, хотела работать с вами. А вы!..