В городе древнем
Шрифт:
— Что это за сто вторая верста?
— Место расправы фашистов над советскими людьми. Не дай бог — приснится! Мы уж думали, все рвы учли, а пройдет сильный дождь, размоет землю, смотришь — новые десятки трупов… Думаю, что комиссия по расследованию злодеяний дала уменьшенную цифру убитых и замученных. — Цугуриев взглянул на часы и крикнул в сторону маленькой комнаты: — Лейтенант!
Послышался скрип койки, и вслед за этим легкая дверь открылась, в ней показался рослый лейтенант. Пригнувшись, шагнул в «залу»:
— Пора?
— Пора…
Турин
Степанов вдруг представил себе: открывается дверь и входит Вера. Да, собственно, это может произойти каждое мгновение: послышатся голоса, шаги по скрипучим половицам в коридорчике, мягкое хлопанье обитой потрескавшейся клеенкой двери — и она здесь!
Узнав у Власова, откуда Турин и Вера должны приехать, Степанов решил прогуляться и встретить их на шоссе. «Вот будет для Веры радостная неожиданность!»
Звезд не было, светила холодноватая луна. По-прежнему пахло пожарищем.
У «кубышки» Кахерина стояла подвода, лейтенант и майор Цугуриев устраивались на телеге, устланной толстым слоем соломы.
— Подвезти? — спросил Цугуриев.
— Спасибо, — отказался Степанов.
Лейтенант тронул вожжи, телега покатилась и вскоре пропала за холмами, останками домов.
Степанов вышел к центру и зашагал по улице Третьего Интернационала, за свое существование менявшей названия раз пять.
Он всматривался — не покажется ли темное пятнышко, прислушивался — не послышится ли пофыркивание лошади, знакомые голоса. Но ничего не появлялось на изрытом шоссе, ничего не было слышно.
Довольно быстро он очутился далеко за городом.
На полях стояли скирды хлеба, а кое-где — несжатая рожь. Солома матово блестела в голубом лунном свете, и не верилось, что эти радующие золотисто-синеватые тона лежат на полусгнившей ржи, которую уже неизвестно на что можно использовать.
Кругом чернело железо — листовое, штампованное, катаное, вареное, хитро сплетенное в машины, а затем разбитое.
Пройдет месяц-другой, запорхает снег и прикроет на полях и дорогах танки, каски, разорванные гусеницы. Прикроет черные, сожженные поля с островками хлебов, прикроет воронки и прямоугольники от сгоревших домов — следы войны.
Будут чистые, белые, нетронутые поля, занесенные снегом дороги. А когда стает снег, ржавое, изъеденное железо на лугах зарастет зеленой травой, в лесу — покроется мхом… На пепелищах отстроят дома с петухами на крышах, поставят журавли у старых колодцев.
Здесь, под вечным небом, откуда светила луна, Степанов понял, что все заживет, заживет… Все вернется, только ему будет не двадцать три, не двадцать пять…
И хотя в поле не пахло, как в городе, мокрой золой и углем, Степанов вспомнил этот запах, преследовавший его со дня приезда, и вдруг понял причину щемящей боли, охватившей его при первом взгляде на город и не отпускавшей вот уже какие сутки.
Его юность стала прошлым, отошедшим вместе с городом. И вслед за Николаем Гоголем он готов был повторить
А началась юность так.
…Часов в одиннадцать утра Миша позвонил, нажав аккуратненькую кнопочку электрического звонка. В других домах нужно было просто стучать в дверь, а то и в окно. А тут — звонок. Вера готова, и минут через пятнадцать они уже за городом.
Земля прогрета. Колеблющийся, восходящий от земли воздух размывает очертания далекого темного леса, горизонт — мягкий, нечеткий.
С дороги — на стежку, к лугам, лощинам с неугомонными ручьями, в сумрак чащобы.
Родная земля…
Он считал ее своей, наверное, с тех самых пор, когда еще не совсем осознанный взгляд ребенка стал различать яблони в саду, облака в небе, росу на траве и цветах, отблеск заката на белой вышке колокольни. И любил он ее той любовью, когда не знают, за что любят. Любят, и все, потому что другое отношение невозможно. История ее — не только книжки и уроки в школе. Это часть жизни его предков.
В отцовском доме на столе лежали окаменевшие куски дерева, пчелиных сот, бронзовый наконечник стрелы. В коробочке — первые русские копейки, тоненькие, неправильной формы кружочки из серебра с изображением всадника с копьем. Это клад, где-то вырытый крестьянами и подаренный ими Мишиному отцу. Названия деревень вокруг — Казаки, Черкесы — напоминание о когда-то высланных сюда казаках. Хатожа — о древних славянских племенах, хозяевах этих мест. Давно-давно здесь бьется жизнь, работают люди, украшая эту землю для потомков…
Чувство это никогда и нигде не покидало его…
Они шли по торной дороге: с одной стороны смешанный лес, с другой — рожь. В руках у Веры — букет, собрала, сама того не заметив.
И вдруг внизу из-за деревьев взблеснуло что-то: не то озерко, не то речушка. Вот это самое примечательное в их прогулках: нечаянно набрести на заросли малины, речушку, на хуторок с пасекой, на заброшенную и потому таинственную дегтярню… Что-нибудь обязательно да попадется, земля щедра и доказывает это почти на каждом шагу.
К речушке бежали, снимая на ходу — Миша рубашку, Вера кофту. Вода прохладная и очень прозрачная, ее так и хочется зачерпнуть ладонью и испить.
Потом, наспех вытеревшись, со свернутой одеждой в руках, шли по берегу, загорая. Только хотели одеться, Вера остановилась:
— Озерко!
Неизвестная по имени речонка, сдавленная с двух сторон обрывами, поросшими дубняком, кленом и папоротником, наверное, еще современником мамонтов, проскочив узкую горловину, разлилась в лесу небольшим озерком. Над водой белели лилии, в одной стороне, где, видимо, было помельче, виднелись очень похожие на березовые листья сладкого водяного ореха.