В городе древнем
Шрифт:
— Что вы, Степанов?..
Он, сделав вид, что только вмешательство этой женщины и удержало его от справедливого гнева, резко опустил полу шинели.
— Разберемся, — проговорил чуть слышно и — к выходу.
Едва захлопнулась дверь, Степанов быстро пошел, закрыв глаза ладонью.
«Какой позор!.. Какой стыд!.. — повторял он. — На женщин, на детей, на стариков поднять руку с оружием!»
Ему представлялось сейчас, что у него действительно было оружие и он поднял его на детей и женщин. Как это могло произойти? И еще эта жалкая и беспомощная
Невольно он оглянулся, почувствовав чей-то взгляд за спиной. По дорожке за ним нерешительно шла девушка с косами, в коротком пальто и валенках на босу ногу. Сунула ноги в валенки, верно, чтобы поскорее выбежать за ним, не упустить…
Когда Степанов обернулся, девушка сделала еще два неуверенных шага и остановилась. Ошарашенный происшедшим, он рассеянно посмотрел на нее и двинулся дальше…
Он заспешил, чтобы вернуться в райком засветло: идти по этим стежкам и дорожкам и днем нелегко — нога перебита фрицевской пулей, а вечером тем более…
Степанов любил вечернюю пору. Угасал день, становилось немножко грустно. Осенью и зимой ощутимо темнело с каждой минутой. Пропадал суетливый дневной шум, и наползали издалека совсем другие звуки: обрывок песни с того же Бережка, лай собаки, галочий гам, кваканье лягушек… Сейчас тоже темнело ощутимо, прямо, как говорится, на глазах, но ни один звук не пробивался сюда из города. Мертвая, мертвая земля…
Забыв, что ему нужно спешить, Степанов остановился уже недалеко от горсада и осмотрелся: ни огонька, ни голосов, никаких признаков жизни… Вот только дымок из-под земли…
Степанова неудержимо потянуло к дымку. Труба из кровельного железа, конечно уже побывавшего в огне… Темная дыра — ход под землю… Кто там? Чем живут?
Он еще не был ни в одной землянке, но знал, что придется побывать во многих. Подошел к дыре и по ступенькам, чувствовалось — еще ровным, не сбитым ногами, спустился к двери. Постучал.
— Кто там? — послышался женский голос.
Степанов подумал и счел за лучшее ответить, как отвечал на вопрос матери:
— Свои…
— Кто же это «свои»? — Тем не менее что-то звякнуло и дверь открылась.
В землянке горела коптилка. Она освещала дощатый стол, лицо старухи, приподнявшейся с постели, девочку у стола…
— Проходите…
Степанов вошел и только теперь увидел женщину, которая открыла ему дверь.
— Не боитесь впускать? — спросил Степанов. Стоял он согнувшись: голова доставала до потолка.
— Кого нам бояться? — сказала женщина. — Кто и что нам может сделать?.. Садитесь, голову свернете… — Она указала на что-то глазами, и Степанов, увидев единственную табуретку, сел.
— Я — новый учитель, Степанов, — представился он.
Женщина, присевшая на койку, и старуха кивнули и теперь глядели на гостя ожидающе.
— Школу думаем открывать… Вот хожу, смотрю…
— Школа, значит, будет? Вот теперь-то?! Теперь?.. —
— Обязательно! Как же!..
— Да-а… А когда же замирится война?
— Замирится… — Степанов вздохнул. Осмотрелся.
Стены из теса. Между двух железных коек — стол. В углу — печка. На одной из стен — фотография молодого мужчины со значком ГТО на груди. Маленькая деревянная иконка в углу. Возле печки — ящик, на нем — посуда…
— Наша матка, — сказала девочка, — каждого спрашивает, когда замирится война.
Степанов взглянул на девочку. Кругленькая мордочка с большими серыми глазами, а кожа на щеках шершавая: давно не умывалась как следует.
— Почему ты говоришь «матка»? — спросил Степанов.
— А я и «мама» говорю… Все одно…
— Разве все одно?
Девочка не ответила, а мать махнула рукой:
— «Яйки», «брот», «фрау» — все переняли!..
— Все ребята так говорят, — в оправдание заметила девочка. — Как будто ты не знаешь… — И обиженно поджала полные губы.
Степанов задумался.
— А в школу с охотой пойдешь? — спросил он после молчания.
— С охотой…
— Молодец, — похвалил Степанов.
— Вот только в чем я буду ходить, когда кальтуха наступит?.. — как бы раздумывая, сказала девочка.
— Оденем, — пообещала мать. — Наизнанку вывернусь, а тебя одену, чтоб в школу ходить!..
Степанов не понял:
— Что наступит? О чем она говорит?
Мать снова махнула рукой:
— Мартышка немецкая! Вон дядя ничего не может понять! — упрекнула дочку. — Говори как положено! Одергиваешь, одергиваешь — язык отобьешь! — Мать уже сердилась. Немного остыв, пояснила Степанову: — О холоде она говорит… Холода наступят…
Степанов вспомнил, что по-немецки «кальт» означает «холодно».
— Как тебя зовут? — спросил девочку.
— Ирой…
— Ну вот, Ира, пойдешь скоро в школу. И пожалуйста, называй все-таки маму мамой. Будешь?
— Буду…
Степанов встал и хотел уже выйти, как услышал:
— Погодите, если можете… Вы, видать, на фронте были… Как же там?..
Только теперь Степанов по нерешительности, трепетности, с которыми был задан вопрос, понял, что от него ждали не краткого и обычного «замирится», а ответа на все — поистине неисчерпаемое: и обстановка вообще, и вот на эту неделю, и как на фронте уцелевают (уцелел же он!), и прогнозы на будущее. С начала войны жизнь этих людей была вся связана с фронтом, все помыслы, все думы и надежды — и днем, и особенно бессонными ночами, когда под обшивкой землянки скреблись и шуровали мыши, когда что-то вдруг потрескивало в потолочных балках и казалось, что потолок и насыпанная на него земля рухнут и заживо погребут всех. Не все еще начали получать письма, редко видели фронтовые фотографии, а о нашей кинохронике и говорить не приходится, но каждый хотел знать, что же там, на фронте?