В городе древнем
Шрифт:
— Если можно, чаю…
— Что с тобой?
Что он мог ответить Ване Турину? Только начать бесконечный и бесполезный спор…
— Устал…
— Извини, Миша… Я понимаю, как тебе бывает трудно, но нужно трудности раскидывать, что ли, а не собирать.
— «Не собирать»… — повторил Степанов. — Как это сделать, мудрый человек? Вот, допустим, матери Бориса не дают карточки и не прописывают… Пройти мимо?
Турин встал.
— Ну, это перегиб! Дадут.
— Конечно… Но само собой все сделается или нужно что-то предпринимать?
— Предпринимать…
— В том-то и дело!.. Ты мне чаю-то
— А-а!.. — спохватился Ваня Турин и пошел ставить чайник.
На следующее утро, когда в райкоме никого не было, Степанов взял фибровый свой чемодан и понес его на новое место жительства. По пути заглянул к секретарю райкома партии и рассказал ему о Нефеденковой.
Захаров возмутился:
— Это кто же так распорядился, Мамин? Пропишем, дадим карточку. И не только ее. Мамину тоже пропишем! — зло добавил он и взял карандаш. — Как ее фамилия? Нефеденкова? Евдокия Павловна? Так… Хорошо, я этим сам займусь. Заодно проверю, может, еще с кем дров наломали…
Степанов ушел, а Захаров опустил руки на стол и тяжело задумался. К трудностям, которых и так было невпроворот, то и дело добавлялись новые. Из-за чьей-нибудь глупости или чрезмерной осторожности вот такие неожиданные накладки! Вроде бы пустяк, а на деле — дискредитация Советской власти! На днях Троицын в сердцах бросил одной просительнице, пришедшей к нему за стройматериалами, что вы, мол, тут при немцах прохлаждались, а теперь вам сразу все подай. И хотя баба эта на весь город славилась как спекулянтка и где-то в глубине души Захаров понимал, что довела она Троицына своим наигранным нытьем, пришлось дать ему нагоняй. Пусть не забывает, что он не просто Троицын, а представитель Советской власти!.. Сколько говоришь, разъясняешь, инструктируешь — все равно чуть не каждый день какой-нибудь «сюрприз».
В дверь заглянули Мамин и Соловейчик:
— Можно?
— Заходите, заходите, — ответил Захаров и добавил, глядя на Мамина: — Вот кто мне нужен! На ловца и зверь бежит…
Степанов предполагал, что жить в школе будет труднее, чем в райкоме, но чтоб настолько! До самого вечера некуда приткнуться — ни поработать, ни отдохнуть. И потом, в райкоме, у Турина с Власовым, плохо ли хорошо ли, было налажено какое-то хозяйство. А здесь… Из хозяйственных вещей у него была только эмалированная, коричневая с белыми крапинками, кружка. С этой кружкой он еще в общежитии института бегал на первый этаж за кипятком. Она же верой-правдой служила ему и на фронте, и в госпитале. Были у него еще бритва, перочинный нож, небольшое зеркальце. Тоже неизменные его спутники. Но для того чтобы побриться, необходима вода, а в чем ее держать? Чем достать из Снежади или колодца? В школе еще не стоял обязательный бачок с водой и кружкой, прикованной к нему цепью. О бачке только хлопотали…
Где же все-таки найти посудину для воды? Спросить у кого-нибудь из знакомых? Но откуда сейчас у людей может быть лишнее ведро или хотя бы большая жестяная банка? Сам видел: воду носят кто в чем… Пройтись по пожарищам и покопаться в золе? Да разве найдешь! Все давно копано-перекопано…
Безуспешно побродив по городу, он уже хотел бросить свое занятие, но, представив,
Наконец он решил попросить ведро в столовой: может, найдется какое-нибудь на неделю-две, а там он что-нибудь придумает. Туда он и направился.
Проходя мимо развалин городского театра, Степанов невольно остановился. До войны в уютном сквере, примыкавшем к театру, стоял памятник Ленину. Фашисты снесли его, у сам сквер превратили в кладбище для своих солдат и офицеров.
И театр, и памятник, и сквер возникли в Дебрянске на глазах Мишиного поколения. Правая сторона Советской улицы с белыми плитами тротуара и этот сквер вошли в жизнь каждого довоенного школьника старших классов. Прогулки… Свидания… Радости и огорчения… Не раз Степанов встречался здесь с Верой…
Но сейчас он думал не об этом. Он смотрел на ровные ряды холмиков без крестов. Здесь немцы хоронили своих! Ведь фашисты считали, что Дебрянск уже вошел в состав земель третьего рейха, так зачем отправлять тела убитых в Германию? Фотографии могил посылались родным и близким, и они, ежели располагают средствами и есть желание, могут приехать в бывший русский город Дебрянск и поплакать над землей, навсегда приютившей сына, мужа, брата…
Не вышло! Дебрянск всегда был и навеки останется русским городом!..
Уже стемнело, и Степанов понял, что надо поторопиться. Проходя мимо стройтреста, он заметил, что там светится окно — правила светомаскировки давно уже соблюдали кое-как, окна закрывали небрежно: не до налетов теперь немцу, нужен ему сейчас этот Дебрянск! — и, сам не зная зачем, зашел. Троицына не было, какая-то женщина раскатывала в углу матрас. Услышав шаги, обернулась и спросила:
— Федора Ивановича? Ушел недавно… Теперь завтра, товарищ Степанов…
Молодой учитель еще раз с удовольствием отметил про себя, что в городе его знают и обращаются к нему весьма уважительно.
— Садитесь, если есть охота…
Степанов сел на табуретку и поднял голову. Над столом начальника стройтреста Федора Ивановича Троицына по-прежнему висела олеография с ангелочками.
— А картинка-то висит! — сказал Степанов.
И хотя в голосе посетителя не было осуждения, женщина, прежде чем ответить, долго вглядывалась в его лицо, разгадывая, с какой целью сделано это замечание.
— Висит…
— А Федор Иванович не ругается?
Не кончив стелить постель, женщина села рядом со Степановым. Поправила платочек, сложила на коленях руки.
— Я утром, товарищ Степанов, снимаю. Федор Иванович приходит — картины нет. А уходит — снова на стенку.
Кто знает, осталось бы от прежней жизни что-либо другое, более верно воплощавшее ее, не приобрела бы эта дешевенькая поделка такой ценности. Но другого не осталось… Только эта картонка с яркими красками, не потерявшими глянца, в коричневой рамочке с завитушками.
— Разве ж не красиво?! — спросила женщина, не понимая, как можно не ценить такую несусветную красоту.
— Да… — неопределенно проговорил Степанов. — Муж на фронте? Никого больше не осталось? — спросил он.