В городе Ю. (Повести и рассказы)
Шрифт:
Временно исчерпав свои ресурсы, мстители исчезли — мы ходили по лестнице почти свободно, но больше гостей не приглашали…
Грустное лето — под лозунгом: но зато хоть посмотрим наш город. Одинокие блуждания. Город и вправду красивый, но запущенный. Ржавые баржи, бомжи… им мы, наверное, и обязаны тем, что в это лето сохранили свободу.
Волнующие, но давно знакомые истины: Фонтанка по-прежнему впадает туда же, а Мойка по-прежнему вытекает оттуда же.
Наполненный светлой грустью, я вернулся после одной из этих прогулок и обомлел… Снова изобилие! Но
Говорят, видеть много дерьма во сне — к богатству, но наяву — вовсе не обязательно.
Звонок на двери зачем-то искорежен мощным ударом… тоже — излишество: кто же может добраться теперь до нашей двери и нажать звонок? Эх, не бережете вы своих талантов!.. Здравствуй, лето.
Но и осень, увы, не принесла никакого оживления в мою жизнь. Обычно каждый сентябрь начинались суета в клубе, толкотня в издательствах. А теперь — словно этого и не было никогда — клуб сгорел, издательства исчезли. И именно мы все это смели заодно с ненавистным строем — так что жаловаться не на кого, увы!
Писатель Грушин пригласил меня на свой юбилей, но проходило это далеко уже не в ресторане, а почему-то в Доме санитарного просвещения.
— А вот и наш классик! — воскликнул Грушин, только я появился в конце практически пустого зала… Делать нечего, радостно улыбаясь, я направился к сцене, и вдруг Грушин сказал: — Он болен, очень болен. И приехал издалека! Он болен, но нашел-таки силы прийти! Поприветствуем его!
Я так и застыл с ногой — поднятой, чтобы войти на сцену… Почему это я «очень болен», черт возьми?! И почему это я «приехал издалека»? Так надо Грушину, чтобы показать, что даже очень больные люди буквально приползают на его юбилей! Черт знает что нынче делается для того, чтобы удержаться на поверхности,— и все, зная мое слабоволие, пользуются этим. Ну, ладно уж. Я болезненно закашлялся, лишь бы Грушину было хорошо. Даже когда приезжал с друзьями на юг, и там чувствовал неловкость, что горы не такие уж высокие, а море не такое уж синее — словно я в этом виноват!
— К сожалению, ему надо идти! — вдруг объявил Грушин, только я взялся за скромный бутерброд.
Куда это мне «надо идти»? Видимо, в могилу. И, судя по окружающей меня жизни,— верный адрес. Словно исчезло все, что я за жизнь свою сделал. Хочешь — начинай все сначала!.. Но хотел ли этого я?
Я зашел к критику Ширшовичу — пусть объяснит.
— Читал «Флаги на башнях»? — вдруг спросил Ширшович, выслушав жалобы.
— «Флаги на башнях»? — Видимо, он тоже считает, что мне надо начинать образование сначала.— Конечно, читал. Но только в детстве. А что такое?
— Критик Примаренков блистательно доказал, что колония трудных подростков, о которой пишет Макаренко, якобы педагог, на самом деле была притоном гомосексуалистов для высших правителей страны!
— Как? —
— В правильном ключе!
Вот как развивается сейчас литературоведение — семимильными шагами!
— М-да… И кто же… гомосексуалист… туда приезжал?
— Буквально все! Калинин! Бухарин! Без сомнения — Ежов. Конечно же, Максим Горький, ну, это подтверждается даже документально. Вот так.
— И… что?
— И то! Поэтому книги Макаренко выходили миллионным тиражом!
— М-да. А мы-то здесь при чем?
— При том же! Те же самые флаги на тех же башнях!
— То есть — что?
— То есть — то. Вся мировая политика, ну, и, разумеется, культура контролируются ими!
— Давно?
— Всегда.
— Но как же раньше было? Я и не знал!
— Только не надо считать меня за идиота! — вскричал Ширшович.— Все было — только тайно. И ты прекрасно это знаешь!
— Я?..
— Сколько ты выпустил книг? И помалкивай! Не надо строить из себя наивного идиота!
— …каким я, видимо, и являюсь.
То-то последнее время у меня на глазах происходили непонятные взлеты непонятных людей, вчерашние приготовишки объявлялись гениями, объезжали мир, а ты как числился скромным середнячком, так и остался… Спасибо Ширшовичу — открыл глаза!
— Но ведь Горький — известный бабник!
— Сам ты бабник,— презрительно проговорил он.— А, надеюсь, известно тебе, что Радищев был сифилитиком?
— Примаренков установил?
— Да нет! В книге написано. «Путешествие из Петербурга в Москву» называется.
— Мда-а…
Словно ошпаренный, я вышел от него.
Делиться больше не с кем — рассказал все жене.
— Ну что ж… раз так надо…— безжалостно произнесла она.
— И… как Радищев — тоже?
— До Радищева тебе далеко!
Да, человеку обычному в наши дни ничего не светит! И никогда не светило!
— Но ты уверена, что если бы… удалось, я, точно бы, стал преуспевающим автором?
— С тобой — ни в чем нельзя быть уверенным! — вскричала жена.
Через два дня, когда я вернулся с прогулки, она встретила меня радостно:
— Тебе звонили… из этой самой… колонии подростков!
— Как?! И что?
— Просили выступить.
— В качестве кого?
— Сказали, что ты сам все знаешь. Ты что, никогда не выступал?
— В колонии — нет. А кто звонил?
— Воспитатель Савчук. Голос молодой, ломкий. Сказал, что заплатят.
— Да? И когда?
— Завтра. В семь выступление, потом — танцы.
— Замечательно!
Утром перелистал «Флаги на башнях». Врет все Примаренков. Не может быть! И что я — Максим Горький? Зачем я им?
К вечеру стал собираться. Непонятно даже, какой галстук надеть.
— Ладно уж, не ходи,— вздохнула жена.
За убогого меня считает! Нет уж, пойду! Я им их «флаги на башнях» поотрываю, а там хоть трава не расти!
…Поздней ночью, прикрыв спящего завуча одеялом, я вышел в канцелярию, позвонил жене.
— Ну что? — проговорила глухо она.