В городе Ю. (Повести и рассказы)
Шрифт:
Я благожелательно осматривал толпу… Иностранцы и есть иностранцы. Постоянное радостное возбуждение, красивая громкая речь, уверенные жесты (лучше всего с дымящейся трубкой в руке), высокий, лысеющий лоб, очки в тонкой оправе. Как бы небрежная, но дорогая одежда… Думаю, заплатки на локтях этого пиджака стоят дороже всего моего гардероба… Ну что ж!.. Зато у нас — самобытность! Я, конечно же, взял, что положено для самобытности: складень, сбитень,— но пока что не вынимал. Погодь!
Тем временем определилось неторопливое движение к длинному столу поперек салона — вносили
Прослушивалась всюду и русская речь, но я деликатно не встревал в нее, понимая: это по-русски они общаются между собой, и разоблачать их, встревая в разговор, не совсем будет ловко. Русский язык — это у них для отдыха: на официальных встречах они будут говорить с нами по-эстонски, по-грузински, по-белорусски… А как же?! Для этого и приехали — преодолевать рознь, но, чтобы преодолевать, надо эту рознь обозначить… Для того и круиз. Кто бы вкладывал деньги, если бы розни не было? Придется поработать. Где мои сбитень и складень? А пока что — «шерше ля харч»!
Все явственнее обозначалась дрожь — машины разгонялись. Завибрировали, звеня, бокалы. Между огромным стеклом салона и берегом стал расширяться треугольник: мы отходили кормой вперед.
Все высыпали на верхнюю палубу… Берег отходил… Вот она, знаменитая «пятерня Пелопоннеса» — неожиданно суровая, каменистая!
Радостные восклицания, хохот, плоские фляжки в руках… Путешествие началось. Один грузин (или абхазец, или грек? В этом еще предстояло разобраться) отстегнул сетку, закрывающую пустой бассейн, и прыгнул туда, и стал изображать, что он купается. Всеобщее оживление, аплодисменты!.. Отличное начало!
Тем временем берег скрывался в дымке, солнце вопреки уверенности моего друга в лучшем так и не появлялось. Все спускались в салон. Продолжились объятия, поцелуи — все почти оказались знакомы, может быть, не так уж глубоко… но хорошим тоном, как я уловил, считалось уж лучше расцеловаться лишний раз с незнакомым, чем кого-то обидеть. Для поцелуев и плывем!
Я тоже наметил одного: вот этого финна я, точно, знаю! И он раскинул объятия. Тут палубу накренило крутой волной — он помчался ко мне, но неожиданно промчался мимо и впился поцелуем совсем в другого! Да, не все так однозначно… Поэтому и плывем!
Уже довольно четко обозначились главные проблемы: грузины и абхазы летели с нами вместе, но здесь, в салоне, сидели подчеркнуто отдельно. Проблема! Для этого и плывем. Правда, каждые по отдельности вели себя мило — оживленно переговаривались, смеялись, веселили своих дам,— всячески показывая, что они-то как раз нормальные, дело не в них… И темные курды пока еще держались отдельно от русых шведов, хотя и жили на одной территории… Для этого и плывем!
Но главное, честно говоря, расстройство — это полная изолированность наших. На грузин и абхазов хотя бы все смотрят, а на нас — ноль. И как вошли мы сюда, так и держимся настороженной стайкой — и никто к нам не стремится. Увы! Все как-то притерлись уже, а мы отдельно, стоим, как гордые
Стеклянные стены уже сделались темными. Качало все круче. Ленч плавно перетек в «капитанский коктейль», но то один, то другой из пассажиров вдруг посреди речи озадаченно замолкал, прислушивался.
— Однако! Как сильно раскачивает! Все нормально?
Я пошел было в каюту, но коридор мой поднялся передо мной, на меня налетел толстый эстонец, стриженный ежиком, пробормотал:
— Там ужасноват-то!
И мы вернулись.
В толпе у бара я заметил знакомую по имени Хелена: однажды на книжной ярмарке мы сплясали с ней быстрый танец. Но сейчас я лишь приветливо пошевелил пальчиками и промчался мимо… Знаю себя: истратишь всю валюту в первый же день!.. Обождем! Рано еще! Побережем силы для финиша…
Все понемножку задремывали в салоне. Залезать при такой волне в свои узкие гробики никому не хотелось…
Тусклый рассвет… и лупит сплошной дождь!
— Пошли.— Друг растолкал меня. Мы надели куртки и вышли.
Слева за пеленой дождя из наклонного берега торчал целый лес минаретов.
— Турция?
— Стамбул!
Дождь аж отпрыгивал от палубы. Однако внизу, прямо под нами, раскачивались на изогнутых фелюгах рыбаки, время от времени вытаскивая гирлянды серебристых рыбок. Да, тут сурово, как и везде!
Берега с обеих сторон сходились. Плоскими ступнями поднимались по склонам крыши, припадая к мечетям с круглыми приплюснутыми куполами. По бокам торчали минареты. Качка на время прошла, все стояли на воздухе.
— Это Айя-София?
— Нет. Айя-София отсюда не видна.
— Почему это?
Мы уворачивали от Стамбула вправо.
— Гляди!
Высоко в сером небе тянулась черная нитка птиц — она надувалась ветром, как парус, потом порвалась.
— Гляди — еще!
Вторая нитка… третья… четвертая… Как высоко! Куда это они?
Мы прошли под высокими, натянутыми в небе мостами — один, потом второй… берега расходились. Плоские домики на склонах становились все мельче.
Все стали собираться у рубки. Там сейчас стоял сам капитан, и рядом с ним главный из нас — Урман, организатор круиза. Обычно хохочущий, как бы легкомысленный, сейчас он был хмур, неподвижен… иногда они о чем-то переговаривались с капитаном.
Чем дальше мы шли, тем больше было по бокам кораблей, стоящих на якоре.
— Черное море штормит… Но решили идти! — передавалось друг другу.
Берега удалялись. Все сильнее раскачиваясь, мы выходили в шторм.
Обгоняя нас, в море выходил длинный серый сухогруз, раскачиваясь все больше, пролетая сквозь брызги.
— Наш! «Волго-Балт»! — вдруг раздался крик. Мы кинулись на тот борт.
— Наш! — воскликнул украинец, стоящий рядом, радостно переглянувшись со мной, забыв на это время о проблемах круиза.
Все мы стояли вдоль борта — и украинцы, и белорусы, и эстонцы — и со слезами смотрели, как наш сухогруз, единственный, кто вышел в море с нами, ныряет в волнах!