В гостях у эмира Бухарского

Крестовский Всеволод Владимирович

Выйдя, наконецъ, изъ своей глубокой задумчивости, Музаффаръ-Эддинъ вдругъ поднялъ голову и, какъ бы очнувшись, тономъ любезнаго хозяина предложилъ намъ перейти въ теплую комнату погрться и развлечься.

Лучше и желательне этого предложенія въ данную минуту ничего и быть не могло. Представьте себ только то, что наша бесда, изложенная мною вкратц, длилась по крайней мр съ часъ, и что въ маленькой пріемной эмира было гораздо холодне, чмъ у перваначи. Тамъ хоть сколько нибудь согрвали комнату поставленныя около насъ жаровни съ пылающими угольями (мангалы) и хотя отъ этого мы рисковали угорть (а нкоторые и угорли-таки), но зато сколько нибудь чувствовали тепло; здсь же не было никакихъ теплотворныхъ приспособленій, а между тмъ студеный втерокъ, порой врывавшійся къ намъ въ раскрытую дверь, приносилъ такой жестокій холодъ, что пребываніе въ этой комнат обратилось для насъ въ чистйшую пытку. Поэтому можете представить себ, какъ вс мы въ глубине души обрадовались предложенію эмира, и конечно тотчасъ же поспшили имъ воспользоваться.

Откланявшись, едва переступили мы порогъ, какъ насъ встртилъ Дурбинъ-инакъ и проводилъ въ большую зеркальную залу. Все время, пока длился нашъ разговоръ съ эмиромъ, этотъ царедворецъ, одинъ изо всей сопровождавшей насъ придворной компаніи, оставался съ наружной стороны у дверей пріемной, какъ бы охраняя входъ въ нее, и не измнялъ своей глубокопочтительной согбенной позы, подобающей въ близкомъ присутствіи хазрета. Онъ, разумется, слушалъ и слышалъ весь разговоръ, но длалъ это такъ, какъ будто вовсе не слушаетъ, а только все больше и больше преисполняется внутреннимъ благоговніемъ къ своему владык.

Зеркальная зала показалась мн теперь боле эффектною, чмъ при дневномъ освщеніи. Посредин ея былъ накрытъ большой широкій столъ на низенькихъ ножкахъ, красиво уставленный множествомъ всевозможныхъ лакомствъ и бронзовыхъ шандаловъ съ зажженными свчами, а по об стороны отъ входа, вдоль боковыхъ стнъ, во всю длину ихъ, стояли трехъ-ярусныя горки, тсно уставленныя еще большимъ количествомъ всевозможныхъ канделябровъ и даже бра, простыхъ и парныхъ шандаловъ и разнообразнйшихъ

подсвчниковъ, отъ старинныхъ бронзъ рококо и египетскаго стиля до новйшихъ произведеній Кумберга, Шталя и Шопена. Это была въ своемъ род цлая выставка бронзъ, гд высоко-изящныя художественныя произведенія мшались какъ попало съ рыночными издліями, въ которыхъ недостатокъ вкуса восполнялся избыткомъ блеска. Но въ общемъ все это, переполненное горящими свчами, производило очень блестящій эффектъ, въ особенности благодаря сплошному ряду стнныхъ зеркалъ, гд вся эта иллюминація отражалась цлыми миріадами огненныхъ клубковъ и букетовъ, вереницами искристыхъ гирляндъ и мигающихъ звздочекъ, и такъ какъ зеркала обрамляли собою сплошь вс четыре стны, то отраженія огней продолжались въ безконечность. Около горокъ все похаживалъ какой-то блобородый почтенный старикъ, держа въ рукахъ на жестяномъ лоточк свчные щипцы, давно уже вышедшіе изъ употребленія въ Россіи съ распространеніемъ стеариновыхъ свчъ, но которые очень хорошо еще помнятъ наши бабушки и матери. Дло въ томъ, что иллюминація эта боле чмъ на половину состояла изъ сальныхъ свчей, которыя быстро нагорали и оплывали, заливая потоками сала великолпнйшія бронзы канделябровъ и шандаловъ, и обязанность почтеннаго чалмоноснаго старца состояла въ томъ, чтобы съ помощью щипцовъ снимать свчной нагаръ. Въ этой спеціальности и заключается вся его придворная штатная должность, функціи которой, однако, не распространяются, повидимому, на содержаніе въ чистот и порядк самыхъ подсвчниковъ, ибо многія изъ этихъ прекрасныхъ бронзъ отъ долговременнаго засаленія уже покрылись гарью.

Четыре большія металлическія жаровни стояли на полу по сторонамъ достарханнаго стола, распространяя пріятное тепло и ароматъ отъ посыпаемаго на уголья древеснаго желтаго порошка «сумбуль», ароматъ очень своеобразный, но пріятный, хотя и дйствующій на нервы нсколько одуряющемъ образомъ. Впрочемъ, послднее быть можетъ скоре надо приписать углямъ, чмъ сумбулю.

За достарханомъ присутствовали Османа-куль перваначи, Дурбинъ-инакъ, дярбанъ, двое адъютантовъ эмира, двое удайчи съ жезлами, оба наши мурзы юзъ-баши и Джеллалъ-Эддинъ, толмачъ эмира, иэъ русскихъ татаръ, служившій нкогда переводчикомъ у генерала Абрамова, а потомъ у самаркандскаго узднаго начальника, маіора Арендаренко. Теперь, перейдя на службу къ эмиру, онъ носитъ чинъ марахура и парчевый халатъ, надтый поверхъ русской поддевки. Лицо у этого парня смышленое, выразительное, но, Богъ его знаетъ почему — весь онъ со всми своими ухватками и ужимками ужасно напоминаетъ рутинный типъ всероссійскаго нигилиста трактирнаго пошиба, сколь это ни странно казалось бы. Съ разбитною развязностью, въ род московскихъ половыхъ или маркеровъ, подошелъ онъ къ князю Витгенштейну и, первый протянувъ руку, отрекомендовался ему по-русски, но въ тон и манер его проглядывало желаніе дать почувствовать, что теперь ему самъ чортъ не братъ и въ сущности на все наплевать, потому что и самъ онъ нынче большая особа. Совершивъ развязное рукопожатіе послдовательно всмъ членамъ посольства, Джеллалъ-Эддинъ однако же вслдъ затмъ весьма скромно услся, весь какъ-то съежась и сконфузясь, на самомъ краю стола, «на послднемъ мст». Такая неожиданная метаморфоза произошла въ немъ сразу, вдругъ, посл того какъ перваначи, найдя вроятно его прыть совсмъ неумстною, строго посмотрлъ на него продолжительнымъ и пристальнымъ взглядомъ: дескать, «потише, любезный, потише! Знай свое мсто!»

Впрочемъ, и то сказать: какъ тутъ «знать свое мсто», когда при двор эмира Бухарскаго, какъ нигд уже, кажись, въ настоящее время, слпая фортуна выкидываетъ иногда самыя неожиданныя, невроятныя штуки. Здсь все зависятъ отъ благосклонной или немилостивой прихоти, отъ минутнаго каприза его высокостепенства. Сегодня онъ можетъ приблизить къ себ перваго встрчнаго арбакеша [86] съ улицы, безо всякихъ со стороны того заслугъ и правъ, а только въ сяду своего личнаго каприза, и степень этой приближенности, понятно, даетъ попавшему въ милость арбакешу право «задирать носъ» предъ старйшими и достойнйшими, заслуженными лицами. Но, приблизивъ къ себ человка сегодня, хазрету ровно ничего не значитъ завтра же отправить его на вислицу или подъ ножъ палача, который сейчасъ же и заржетъ его, какъ барана. И такой финалъ можетъ послдовать безо всякой вины, безъ малйшаго даже повода со стороны казнимаго, точно такъ же, какъ безо всякихъ правъ и заслугъ могло бы вчера состояться его возвышеніе. Есть, говорятъ, у хазрета одинъ условный косой взглядъ из-подлобья, и горе тому человку, на котораго падетъ этотъ «скромный» взглядъ его высокостепенства!.. Ничего хазретъ не скажетъ, ни единымъ звукомъ не обмолвится, только посмотритъ, и однимъ этимъ взглядомъ судьба человка ршена безповоротно: завтра же утромъ (а коли не поздно, то и сейчасъ) палачъ поволочетъ его на веревк, накинутой на шею, чрезъ весь городъ къ базарной площади, обыкновенно служащей мстомъ публичныхъ казней, и осужденный, во время этого шествія, обязательно долженъ будетъ громогласно, во всеуслышаніе, прославлять и превозносить высокую мудрость и справедливость хазрета, которая де такимъ убдительнымъ и наилучшимъ образомъ иметъ сейчасъ вотъ проявиться надо мной самимъ, еще столь милостиво осужденнымъ. Былъ, говорятъ, у эмира топчи-баши, по имени Османъ-тюря, или Османъ-урусъ, бглый фейерверкеръ западно-сибирской казачьей артиллеріи, Поповъ, который въ должности начальника артиллеріи былъ предмстникомъ ныншняго топчи-баши Али-Мадата. Самымъ близкимъ и довереннымъ человкомъ состоялъ этотъ казакъ Поповъ при его высокостепенств двадцать три года, устраивалъ ему артиллерію и армію, вводилъ въ ней русскій строевой уставъ и команду по-русски, числился главнокомандующимъ всей этой бухарской арміи и былъ по своему вліянію и сил ршительно первымъ посл эмира лицомъ въ государств. Хазретъ не стснялъ его даже въ дл религіи, заявивъ ему однажды, что «длай, молъ, какъ знаешь: по-мусульмански ли, по-христіански ли станешь молиться, или и совсмъ не станешь — я буду смотрть на это сквозь пальцы». Поэтому Османъ только брилъ голову да носилъ чалму, а прочу® одежду богато строилъ себ на русскій ладъ. Эмиръ постоянно осыпалъ его своими щедротами, благодаря которымъ на конюшняхъ Османа стояло множество кровныхъ лошадей и на каждую лошадь имлся драгоцнный уборъ; чилимы его были украшены серебромъ и золотомъ съ бирюзой и драгоцнными каменьями; сабли и кинжалы — точно такъ же; гаремъ его былъ переполненъ красивыми женщинами, а прислуга состояла изъ множества богато нарядныхъ джигитовъ и мальчиковъ. Всхъ первыхъ сановниковъ ханства Османъ безнаказанно третировалъ «en canaille», въ особенности когда бывало, напьется пьянъ; а вина онъ пилъ много, — словомъ, вся жизнь ему была не жизнь, а масляница, какъ вдругъ въ 1868 году дернуло его однажды отлучиться безъ спросу изъ Бухары. Эмиръ послалъ за Османомъ гонцовъ. Османъ возвратился, полагая, что его потребовали за какимъ нибудь дломъ и, ничто же сумняся, предсталъ предъ очи своего повелителя-друга. Но хазретъ вмсто привтствія пристально взглянулъ на него искоса, и Османъ-урусъ чрезъ нсколько минутъ всенародно былъ зарзалъ на базарной площади. [87]

86

Арбакешъ — ломовой извощикъ.

87

Предполагаютъ также, будто, видя дружбу эмира съ русскими и опасаясь, что послдніе потребуютъ его выдачи, а эмиръ не посметъ имъ отказать, Поповъ задумалъ уйти изъ Бухары въ Карши къ мятежному сыну эмира Катты-Тюр и будто хазреть, подозрвая въ его отлучк именно это намреніе, приказалъ его казнить на основаніи одного лишь своего подозрнія.

Еле-еле отогрлись мы въ зеркальной зал, благодаря жаровнямъ и горячему чаю. Во время изобильнаго угощенія подавали намъ разнообразныя шурпы и кебабы, пловы и сладкія блюда, отъ которыхъ, въ силу этикета, мы только отвдывали по маленькой горсточк, и то не торопясь, потому что не отвдывать, а сть, и тмъ боле сть быстро, значило бы выказать незнаніе свтскихъ приличій и «тонкаго обращенія». Разговоръ происходилъ тоже медлительно, со значительными паузами и почти вполголоса, что составляетъ также одно изъ условій хорошаго тона.

Въ конц угощенія Остана-куль перваначи, вообще игравшій первую роль между остальными сановниками, предложилъ посольству «развлечься томашей». По его знаку тотчасъ же явились откуда-то дангарачи (бубенщики), двое маскарабазовъ-клоуяовъ и пятеро батчей, т самые, которыхъ мы уже видли у себя во двор, наканун Новаго года. Мальчонки были одты въ легкіе ситцевые халатики краснаго цвта, а нкоторые въ бешметы и шальвары женскаго покроя, вс подпоясаны яркими шарфами и вс въ парчевыхъ «калляпушахъ», [88] изъ-подъ которыхъ у тхъ, что были наряжены женщинами ниспадали длинныя, мелко-заплетенныя косицы изъ чернаго шелка, числомъ пять (по дв съ висковъ и одна сзади), на подобіе двичьей прически, называемой «бишь-какуль». Подъ аккомпаниментъ трехъ бубновъ, батчи, ставъ вс въ рядъ, усердно распвали величанія и псни своими рзкими, а на сей разъ отъ чрезмрнаго усердія даже непріятно-крикливыми голосами и распвая подплясывали. Подпляска эта состояла въ томъ, что они семенили и слегка подпрыгивали босыми ножками (пляшутъ батчи всегда босикомъ), да машинально побалтывали опущенными какъ плети руками, или спустя длинные рукава обмахивались ими, какъ бы отгоняя мухъ; порою пошмаргивали носомъ (но это не въ счетъ искусства), порою «длали глазки» и закатывали ихъ съ выраженіемъ блаженства («рахатъ»), причемъ встряхивали длинными кудрями, ниспадавшими на затылокъ и плечи съ выбритой наполовину головы, кокетливо расправляя и пропуская ихъ иногда между пальцами. Затмъ они начинали одинъ за другимъ, въ тактъ Allegro, ходить по кругу, слегка сгибая колна и выкидывая руками жесты въ род посыланія воздушныхъ поцлуевъ; то вдругъ, подъ мелкую дробь бубновъ, принимались бшенно кружиться въ присядку, какъ пятеро спущенныхъ волчковъ, то кувыркались

черезъ голову и затмъ, безъ малйшей передышки, снова начинали пть еще боле дикими и надсаженными голосами, медлительнымъ темпомъ ударяя въ ладони, да покачивая въ ладъ головой и вмст съ тмъ поводя бедрами и перегибаясь станомъ. Будь это женщины — оно, пожалуй, было бы и ничего себ, порою даже красиво. Маскарабазы гораздо занимательне. Въ то время, какъ батчи пли, они, при наиболе чувствительныхъ или патетическихъ мстахъ, желая обратитъ вниманіе зрителей на выраженіе физіономіи того или другого пвца, подносили близко къ его лицу толстыя сальныя свчи съ двойною свтильней, совершенно такъ же, какъ длается это на сценахъ китайскихъ и японскихъ театровъ, или же самымъ серіознымъ образомъ строили преуморительныя гримасы, долженствовавшія усиленно выражать то впечатлніе, которое должны производить слова псни. Комизмъ ихъ, конечно, грубъ, въ род того, напримръ, что одинъ, строя глупйшую рожу, показываетъ видъ будто ловитъ мухъ и стъ ихъ, а другой борется съ палкой, закутанной въ женскій халатъ, [89] и никакъ не можетъ побороть ее, а, напротивъ, палка боретъ его самого; потомъ онъ мирится съ нею, начинаетъ ухаживать, ласкать и длать ей комплименты, на что палка сначала отвчаетъ взаимностью, но кончаетъ почему-то вдругъ побоями, причемъ скорчившійся въ три погибели и орущій благимъ матомъ клоунъ такъ ловко ухитряется изъ-подъ ноги дубасить самого себя по спин, что кажется будто бы палка бьетъ его самостоятельно. Потомъ оба скомороха вмст даютъ звукоподражательное представленіе, изображая, напримръ, знакомство собакъ между собою, кота влюбленнаго въ кошку и двухъ котовъ соперниковъ, птушій бой, квакающихъ лягушекъ, упрямаго осла и его погонщика и т. и. Все ото выходитъ довольно смшно, тмъ боле, что типичныя ухватки, мимика и звукоподражаніе голосамъ животныхъ схвачены весьма врно. Потомъ отъ животнаго эпоса дло переходитъ къ людямъ и клоуны разыгрываютъ какую-то базарную сцену между деревенскимъ простофилей, пріхавшимъ въ городъ на рынокъ, и городскимъ пройдохой и плутомъ «даллаломъ», [90] который всячески дурачитъ и надуваетъ перваго. Но при всей своей, такъ сказать, примитивной грубости, комизмъ этотъ, въ сущности нисколько не ниже комизма европейскихъ цирковыхъ клоуновъ, — напротивъ, и тотъ и другой даже очень схожи, какъ бы сродни другъ другу, и когда здсь одинъ маскарабазъ даетъ, напримръ, другому оплеуху, то получающій ее, точно такъ же, какъ и европейскій клоунъ, очень ловко подставляетъ подъ ударъ свою ладонь, вмсто того, чтобы получить его по щек. Впрочемъ, надо замтить, что изъ уваженія къ мсту представленія вс эти шутки маскарабазовъ и пляски батчей не очень выходили изъ границъ приличія, довольствуясь въ скабрезныхъ мстахъ лишь самыми легкими намеками, и наши бухарскіе сановники, глядя на нихъ, ни единымъ жестомъ, ни одною улыбкой не измнили солидной важности, подобающей ихъ положенію.

88

Ермолки такого же фасона, какъ у нашихъ казанскихъ татаръ.

89

Такіе халаты (паранджи) женщины носятъ не иначе, какъ накинувъ на голову.

90

Даллалъ — базарный сводчикъ, маклеръ, фактотумъ и т. и.

Представленіе длилось около получаса. Затмъ придворные служители внесли въ залу тюки съ подарочными халатами для посольства отъ высокостепеннаго эмира. Низшіе чиновники развернули, а наши юзъ-баши показали каждому члену предназначенныя для него вещи, и затмъ вс эти тюки были переданы съ рукъ на руки нашимъ джигитамъ.

Было уже боле восьми часовъ вечера, когда мы наконецъ распростились съ перваначн и прочими сановниками и вышли въ сопровожденіи ихъ на парадный дворцовый дворъ. Морозный воздухъ былъ необычайно чистъ и прозраченъ, и глубоко синее небо залито яркимъ, фосфорически зеленоватымъ свтомъ полной луны, которая дивно озаряла узорчатыя кафли на стнахъ двухъ великановъ — руинъ Акъ-Сарая, сообщая имъ призрачный характеръ чего-то волшебнаго, фантастическаго. Высоко возносясь надо всмъ остальнымъ изъ окружающаго ихъ города и неясно рисуясь на фон ночнаго неба своими массивными очертаніями, эти глыбы казались теперь еще выше, чмъ днемъ, еще грандіозне.

Перваначи съ инакомъ проводили насъ до воротъ цитадели, а дярбанъ съ юзъ-башами до самой нашей квартиры, гд и откланялись окончательно, предупредительно замтивъ, что посл дня, столь обильнаго впечатлніями, мы, конечно, хотимъ успокоиться.

9 января.

Каждый день, въ сумерки, мы постоянно слышали гд-то военную музыку, которая играла каждый разъ. около получаса, а затмъ часу въ девятомъ вечера подымался барабанный бой, продолжавшійся минутъ десять, и посл того мрные удары въ плоскій барабанъ ночныхъ сторожей возвщали городскимъ жителямъ прекращеніе всякой уличной дятельности. Любопытствуя знать, по какому поводу бываютъ ежедневно эта музыка и этотъ бой, я узналъ, что музыка играетъ въ урд (цитадели) въ то время, какъ идетъ водопой въ сотн кулъ-батчей, эмирскихь тлохранителей, и длается это по приказанію хазрета для развлеченія сарбазовъ, а барабанный бой происходитъ на городской площади предъ разводомъ ночныхъ полицейскихъ патрулей и знаменуетъ собою, такъ сказать, муниципальную зорю съ церемоніей. Послднее очень меня заинтересовало, и потому сегодня, около восьми часовъ вечера, я отправился съ однимъ изъ приставленныхъ къ намъ эсаулъ-башей на городскую площадь и вотъ что тамъ увидлъ.

Среди площади былъ разложенъ большой костеръ, въ который постоянно подкидывали то камышъ, то солому, чтобъ ярче горло. Къ этому костру, какъ къ извстному центру, сходились съ разныхъ сторонъ «курбаши» — полицейскіе стражники, избираемые изъ числа городскихъ обывателей и вооруженные кто батикомъ, [91] кто скирой (ай-балта), кто саблей, а большинство особаго рода оружіемъ, которое представляетъ собою длинный, аршинъ около двухъ, четырехгранный штыкъ, насаженный на короткое древко, служащее ему рукоятью, длиною около аршина. Оружіе это называется «курбашемъ», то есть полицейскимъ. Къ костру собирались конные и пшіе стражники, между которыми виднлось не мало людей съ плоскими барабанами въ род бубновъ, обтянутыхъ съ обихъ сторонъ шкурой. Одты, вс они были нсколько на военный ладъ, то есть въ халатахъ, заправленныхъ въ кожаныя «чембары» [92] съ широкимъ ременнымъ поясомъ и на голов вмсто чалмы барашковая шапка. Но вотъ съ окрестныхъ манарокъ [93] раздался протяжный призывъ муэззиновъ къ «намази-хуфтянъ», вечерней молитв, и едва замолкъ въ воздух послдній отголосокъ высокой теноровой ноты ихъ, какъ съ плоской кровли полицейской сборной сакли (вурбаши-хана) загудли глухіе удары двухъ, громадныхъ турецкихъ барабановъ, перешедшіе вскор въ громоподобные раскаты мелкой дроби. Это усердствовали тамъ какіе-то два человка, одтые въ красныя чалмы и красные халаты. Кровли саклей, окружающихъ площадь, тотчасъ же унизались закутанными фигурами женщинъ и головками дтей, преимущественно двочекъ, вышедшихъ посмотрть на разводъ курбашей. Съ тою же цлью повысыпали ко входамъ освщенныхъ свчами и фонарями лавочекъ и чайныхъ ихъ постители, сидльцы и хозяева; набралась откуда-то и гурьба мальчишекъ, все тснившихся поближе къ курбашаыъ, не смотря на то, что ихъ оттуда поминутно шугали и отгоняли. Костеръ запылалъ еще ярче, и вскор на площадь выхали, въ сопровожденіи нсколькихъ конныхъ джигитовъ, двое чалмоносныхъ всадниковъ въ блестящихъ парадныхъ халатахъ, на лошадяхъ, покрытыхъ бархатными попонами въ блесткахъ. То были «рейсъ» и «миршабъ», изъ коихъ первый въ этотъ моментъ кончалъ, а послдній начиналъ отправленіе своихъ служебныхъ обязанностей. ^{8} Тотчасъ же вс курбаши разбились на патрульныя команды и выстроились предъ костромъ съ трехъ сторонъ площади покоемъ. Отъ каждой команды выступило впередъ по одному барабанщику, которые разомъ сошлись къ костру и окружили его большимъ кольцомъ, расположись въ разстояніи двухъ шаговъ другъ отъ друга, а было ихъ всего человкъ двадцать слишкомъ. Тогда барабаны на кровл курбаши-хана замолкли, и вмсто ихъ стали бить въ свои инструменты барабанщики, собравшіеся вокругъ костра. Исполняли они это очень своеобразно, а именно: держа лвою рукой барабанъ за ременную ручку, барабанщикъ начиналъ длать имъ широкіе плавные размахи сзаду напередъ, и когда инструментъ, описавъ въ воздух полукругъ, вздымался надъ его головой, то въ этотъ самый моментъ правая рука, вооруженная короткою палкой съ шаровиднымъ набалдашникомъ, ударяла въ него разъ, и такъ какъ производилось это одновременно всми двадцатью человками, строго соблюдавшими кадансъ размаха и тактъ ударовъ, то въ общемъ это выходило очень красиво. Посл извстнаго промежутка времени медлительные размахи начали все боле и боле учащаться и перешли наконецъ въ тактъ скораго марша. Между тмъ миршабъ въ это время поврялъ разсчетъ людей въ патруляхъ и когда исполнилъ это, то и барабанщики кончили свой боле гимнастическій, чмъ музыкальный концертъ, завершивъ его тремя быстрыми и короткими ударами, повторенными съ нкоторою паузой три раза, что служило у нихъ сигналомъ «отбоя». Посл этого они разошлись по своимъ мстамъ, и патрули съ барабаннымъ боемъ прошли церемоніальнымъ маршемъ предъ рейсомъ и миршабомъ, расходясь въ разныя стороны по улицамъ и переулкамъ своихъ раіоновъ. Каждый патруль состоялъ изъ барабанщика и трехъ или четырехъ курбашей, въ числ коихъ одинъ несъ въ рук зажженный фонарь, и изъ одного конника, слдовавшаго въ замк. [94]

91

Мдный кистень съ бугристыми зубцами, надтый на деревянную палку.

92

Широкія шаровары желтаго или кармазиноваго цвта, расшитыя шелковыми узорами.

93

Вышки и башенки при мечетяхъ.

94

Такіе «разводы съ церемоніей» происходятъ не въ однихъ лишь бухарскихъ городахъ, но и у насъ въ Ташкент, въ центр туземной части города.