В гостях у турок
Шрифт:
— Не безпокойтесь, мадамъ, здшняго собаки умне людей… отвчалъ съ козелъ Нюренбергъ. — Он сами себя берегутъ, держатъ своего ухо востро и никогда не случалось, чтобы экипажъ задавилъ собаку.
— Однако, ихъ такъ много здсь изкалченныхъ. Есть хромыя, есть въ ранахъ и даже вовсе безъ ноги, на трехъ ногахъ.
— Это он отъ драки за своего собачьяго дамы или оттого, что какого-нибудь собака въ чужаго улицу забжала — вотъ на нее и набросились.
— Какъ въ чужую улицу забжала? Я читала, что здсь собаки бродячія никому не принадлежащія.
— Да… Но у каждаго собачьяго компанія есть своего улица и своего районъ, а если он въ чужаго участокъ
— Да что вы! удивился Николай Ивановичъ. Стало быть, собака должна жить только въ своемъ участк?
— Да, только въ своего участокъ, гд она родилась, — отвчалъ Нюренбергъ. — Вотъ вы вглядитесь въ нихъ теперь. Здсь въ Пер и Галат есть собаки желтаго, чернаго и благо. Здсь разнаго собакъ: есть и съ тупаго морда и съ востраго, есть съ большаго хвостъ и съ маленькаго. Он помшались отъ французскаго и англійскаго домашняго собакъ. А въ Стамбул, на той сторон Золотой Рогъ — ничего этого нтъ. Вотъ мы завтра подемъ въ турецкаго часть города, мечети и базаръ осматривать, и вы увидите, что въ Стамбулъ только самаго турецкаго собаки и вс желтаго, рыжаго, какъ верблюдъ, съ востраго уши и востраго морда. Турецкаго люди не держатъ комнатнаго собакъ и помси нтъ. Самаго настоящаго константинопольскаго собаки — это въ Стамбулъ. И въ Стамбулъ он здорове, сыте, шуба ихняго лучше. Турецкаго люди не держатъ въ комнатахъ собакъ, но къ этого уличнаго собаки добре, чмъ здшняго франки изъ Пера или армянскаго человки и греки изъ Галата. Здсь какого-нибудь поваръ и кипяткомъ на нихъ плеснетъ, армянскаго человкъ окурокъ папиросъ въ шерсть заткнетъ, мальчишка зажженнаго спичку на спину кинетъ, а турецкаго люди къ нимъ жалость имютъ.
— Турки, стало быть, добре христіанъ? удивленно спросила Глафира Семеновна.
— Да, мадамъ. Тамъ въ Стамбул турки ихъ кормятъ и никогда не бьютъ, никогда не мучаютъ, и если турецкаго человкъ увидитъ, что мальчишка кинулъ въ собаку камень, онъ сейчасъ схватитъ его за ухи.
— Николай Ивановичъ, слышишь?
— Слышу, слышу, и удивляюсь! А вдь у насъ сложилось такое понятіе, что если турокъ, то безчеловчный зврь, который и человка-то изъ христіанъ готовъ перервать пополамъ, а не только что собаку.
— О, нтъ, эфендимъ! Турки имютъ много суевріевъ насчетъ своего турецкія собаки и никогда ихъ не будутъ бить. На нкотораго турецкаго дворы въ Стамбулъ есть цистерны съ вода для собакъ, въ нкоторыя турецкаго дома у воротъ есть этакаго загородка съ крышкой, гд собака можетъ родить своего щенки. Тамъ он и лежатъ со щенки. Имъ бросаютъ всякаго остатки и он дятъ, имъ даютъ пить. Турецкаго люди въ квартиру къ себ собаку не впустятъ, а такъ они любятъ собаки и жалютъ.
— Удивляюсь, совсмъ удивляюсь. Турокъ до прізда въ Константинополь я себ совсмъ иначе воображала, — сказала Глафира Семеновна. — Чего-чего только у насъ про турецкія зврства не разсказывали — и оказывается, совсмъ наоборотъ.
— А вотъ поживите, такъ увидите, какого это добраго и хорошаго народъ! — произнесъ съ козелъ Нюренбергъ. — И здсь у насъ въ Константинополь рдко когда турокъ воръ… Армянинъ, грекъ, славянскаго человкъ — вотъ этого народъ надо опасаться.
— Николай Ивановичъ, слышишь? — дернула мужа за рукавъ Глафира Семеновна. — Просто удивительныя вещи онъ разсказываетъ.
— Да, слышу, слышшу — и вотъ сижу и удивляюсь: за что-же мы это такъ трепали турокъ во время войны! Просто даже жалко теперь, — отвчалъ
Но тутъ экипажъ, хавшій трускомъ, принужденъ былъ остановиться. Около ларька турка, торговца състными припасами, застряла цлая толпа фесокъ и турецкихъ женщинъ съ ребятишками. Проголодавшись, находясь съ утра на парад, толпа на расхватъ раскупала у торговца хлбъ, вареную кукурузу, бобы-фасоль, распаренный горохъ и винныя ягоды. Въ толп вертлся какой-то молодой длинноволосый оборванецъ-халатникъ въ скуфейк и съ мдной чашкой въ рукахъ, напоминающей наше лукошко. Онъ протягивалъ свою чашечку направо и налво въ толп и зычнымъ голосомъ кричалъ: «Гу, гу! Гокъ! Гокъ!» и при этомъ ударялъ въ нее палкой. Въ толп кидали ему въ чашку мдныя пара, пригоршни бобовъ, кукурузы. Завидя остановившуюся коляску супруговъ, онъ тотчасъ бросился къ ней, вскочилъ на подножку, и тоже протягивая чашку прямо на колни Глафиры Семеновны, закричалъ: «гу, гу! Гокъ, гокъ!» Та взвизгнула и отшатнулась, откинувшись на спинку коляски.
— Прочь! Чего лзешь! замахнулся на него Николай Ивановичъ, но тотъ и ему ткнулъ чашку чуть не въ лицо и крикнулъ свое: «гокъ, гокъ! гу, гу!»
— Нюренбергъ! Да что-же это такое! обратился Николай Ивановичъ къ проводнику.
— Это дервишъ! Нищій — дервишъ! Надо дать что-нибудь, а то не отстанетъ! отвчалъ Нюренбергъ съ козелъ и сталъ говорить дервишу что-то по-турецки, махая рукой.
Дервишъ соскочилъ съ подножки, но стоялъ съ протянутой чашкой, бормоталъ что-то и при этомъ закатывалъ подъ лобъ глаза и потопывалъ голыми ногами по мостовой. Нюренбергъ ползъ въ карманъ, вынулъ оттуда тоненькую турецкую бронзовую монету съ дырочкой и кинулъ ему въ чашку. Дервишъ не отошелъ и продолжалъ бормотать и стоять въ той-же поз.
— Ахъ, нахальнаго человкъ! возмутился Нюренбергъ. Получилъ отъ васъ монету и теперь отъ ханымъ, то есть отъ вашего барыня требуетъ.
Въ чашсу брошена вторая монета — и тогда только дервишъ отбжалъ отъ экипажа.
— Дервишъ… Мусульманскаго монахъ нищій… Вотъ хуже этого нахальнаго человкъ въ Константиноноль нтъ люди! И полицейскаго заптій ничего не можетъ съ ними длать. Ударить его по ше или въ полицейскаго домъ взять — сейчасъ турки за него заступятся и отнимутъ, да и самаго заптія приколотятъ, потому они его считаютъ за святаго человкъ, пояснилъ Нюренбергъ и прибавилъ:- Самаго сквернаго люди. Смотрите, какого сильнаго, красиваго человкъ, а лнивый и работать не хочетъ.
Экипажъ, окруженный жующей толпой, двинулся впередъ.
LVIII
— Однако, я ужасно, какъ сть хочу, шепнула Глафира Семеновна мужу. Вдь, кром этихъ маленькихъ буше, которыя были поданы въ гостинниц къ чаю, я ничего сегодня не ла.
— Да, и у меня въ желудк такъ пусто, что даже воркотня началась, какъ будто кто-то на контробас играетъ, отвчалъ Николай Ивановичъ.
— Вотъ видишь. А между тмъ ты-то главнымъ образомъ и сълъ т буше, что были поданы къ чаю.
— А много-ли ихъ было подано-то? Всего и было-то пятнадцать-двадцать штукъ съ трехъ копечную монету. Въ ресторанъ захать, что-ли? Вдь до обда еще долго. Въ гостинниц объявили, что тамъ табель-дотъ для дине будетъ въ семь часовъ, а теперь только три. Скажемъ, чтобы проводникъ свезъ насъ въ ресторанъ.
— Съ удовольствіемъ-бы похала и съла чего нибудь кусочекъ, но боюсь, что насъ кониной накормятъ.
— Ну, вотъ… При проводник-то! Афанасій Иванычъ! Куда мы теперь демъ? обратился Николай Ивановичъ къ Нюренбергу.