В Иродовой Бездне. Книга 3
Шрифт:
Защелкали затворы винтовок, раздался голос начальника конвоя; заученная, наскучившая формула:
— Шаг вправо, шаг влево будет считаться за попытку к побегу. Приказываю конвою применять оружие без предупреждения.
Этап двинулся, залаяли, завыли сопровождающие собаки.
Вначале дорога была хорошая, укатанная, снежная, но чем дальше шли через лес, тем она становилась мягче, кочковатее, и идти стало труднее. И опять Лева услышал знакомое обращение, когда он много лет назад, девятнадцатилетним, шагал по этапу:
— Подтянись! Подтянись! Не отставай!..
Наконец начальник конвоя остановил этап и приказал самым слабым, кто отставал и шел плохо, идти впереди колонны. Стемнело,
Шли и шли. Сколько километров — никто не знал. Но было ясно, что прошли уже более десяти, а может быть, и двадцати километров.
Лева чувствовал страшную усталость. Болели ноги, но нужно было идти и идти. Некоторые, кто нес свои вещи, выбившись из сил, бросали свои чемоданы и мешки. Около Левы в ряду, тяжело дыша, шел высокий, очень худой старик. Иногда он с силой вбирал в себя воздух и, казалось, готов был остановиться, но все же шел и шел. Старик понимал, как и все это одинаково понимали, что остановиться, перестать идти — было равносильно смерти. Ходили слухи о том, что отстающих конвой бил прикладами, травил собаками, а потом их «списывали», как якобы сбежавших.
Было далеко за полночь. Впереди на фоне ночного лунного неба виднелись лесистые цепи гор, виднелись долины, покрытые снегом. Впереди — неизвестность. Сколько еще нужно идти, никто из этих измученных людей не знал. Некоторые старики совсем ослабли и едва передвигали ноги.
На счастье, начальник оказался гуманным человеком. Он распорядился посадить ослабших на подводы, на которых везли вещи вслед за этапом. Несмотря на то, что мороз крепчал, — это чувствовалось по особо звонкому хрусту снега под ногами, — от Левы и от других валил пар. От этого непрерывного шествия было жарко.
Наконец между гор показалась долина, на которой виднелись темные бревенчатые бараки, обнесенные колючей проволокой с типичными вышками для часовых. Все невольно ободрились. Еще немного, еще немного… Эти постройки находились вдали, и это «немного» измерялось не одним километром. А они все шли и шли…
Но вот и вахта. Этап встретили начальник колонии, начальник охраны, представители леспромхоза, которые по отношению к прибывшей рабочей силе являются работодателями. Когда вошли в барак, уже светало. Все были настолько истомлены, что не хотелось даже есть приготовленный горячий завтрак. Несмотря на это, прибывшие наскоро были разбиты по бригадам и отведены в столовую. В бараках горели огромные железные печи, в них трещали и полыхали сосновые и еловые дрова. Тепло! О, как драгоценно это тепло!.. И вот, теперь можно лечь на нары и, не раздеваясь, уснуть. Не беда, что нет матрасов, одеял. Лишь бы поспать, отдохнуть…
Лева повалился на доски нар. Единственное, что он был в состоянии вымолвить, это «Господи, благодарю, что Ты помог дойти!», и затем уснул как убитый.
Когда он проснулся, ноги и все тело страшно болело. Он понимал, что это от непосильной нагрузки, без предварительной тренировки.
После обеда бригады были вызваны в штаб, где комиссия под председательством начальника колонии стала распределять заключенных в зависимости от их специальности и состояния здоровья. В основном медицинское комиссование заключенных было проведено еще в Уфимской тюрьме. Тогда же на всех были выписаны формуляры, в них была определена трудоспособность каждого. Теперь при приеме заключенных* присутствовал фельдшер колонии, тоже заключенный — огромный мужчина средних лет. Заглядывая в формуляры, он сообщал начальнику, какую трудоспособность имеет заключенный. Жалобы на состояние здоровья не принимались.
Стариков, больных, инвалидов назначали в так называемую «обслугу», а кто умеет портняжить и плести лапти —
Дошла очередь до Левы.
— Какая специальность? — спросил начальник, не поднимая глаз на него. Он, видимо, устал от приема столь большого количества рабсилы и спешил скорее покончить с этим.
— Медицинский фельдшер, — сказал Лева. — Студент мединститута.
Начальник оживился и взглянул на Леву с недоверием:
— В самом деле?
— Да, он действительно фельдшер, — сказал помощник начальника, рассматривая формуляр, — И был студентом мединститута.
— Вот хорошо! — воскликнул фельдшер из заключенных. — Народу теперь прибавилось много, и по штату полагается уже два медработника. Он будет мне помогать.
— Да, это хорошо, хорошо, — сказал начальник. Да только скажи мне, Смирнский, за что ты сюда попал?
— Я баптист, — отвечал Лева спокойно и смело. — Хотел служить в армии по специальности фельдшера, не беря в руки оружия, а мне приписали уклонение от военной службы и дали пять лет.
— Баптист, баптист! — нахмурился начальник, и лицо его приняло сразу настороженное, враждебное выражение. — И ты от Бога не отказался, и в Евангелие свое веришь?
— Нет, не отказался, верю.
— Твердо веришь?
— Твердо, — ответил Лева.
— Так нечего с ним и разговаривать! Разведет еще баптизм здесь, в колонии. В лес его, и только в лес!
Возражать было нельзя. Лева повернулся и вышел.
Луч надежды, который вспыхнул, — работать фельдшером, отдавать свои знания для того, чтобы предупреждать заболевания и лечить их, быть в заключении действительно полезным, погас моментально. На душе Левы было темно, грустно и тяжело. Он знал из опыта первых своих заключений, что когда начальство относится к нему с презрением, хорошего ждать не приходится.
И невольно пришли на память Леве слова пожилого студента-партийца, сказанные им в общежитии, когда тот узнал, что Лева — верующий. «Лучше бы ты был бандитом, чем баптистом».
В самом деле, если бы Лева попал в лагерь за грабеж и убийство, несомненно, ему бы были открыты двери медицины: пожалуйста, работай в амбулатории и стационаре! Но он баптист. Какое страшное слово! Какие страшные люди, эти верующие, в глазах современного человека!
Прибывшие с этапом заключенные резко делились на две обособленные группы. Первая — это воры, всевозможные рецидивисты, которые уже побывали в лагерях раньше и имели свои законы, своих «паханов», которые управляли всем. Вторая группа — это «мужичье», как называл их преступный мир. Они попали в лагерь в первый раз, в большинстве случаев за растрату, мошенничество и всевозможные случайные преступления. Воров-рецидивистов поместили в отдельную бригаду, но на работу выходили все вместе и общались полностью. Воры бы, понятно, воровали, но воровать у вновь прибывших было, в сущности, нечего. Вещи свои заключенные сдали в так называемую «каптерку» и все получили одинаковое обмундирование: черные ватные брюки, телогрейки, бушлат, валенки; все это было новое — за счет снабжения из леспромхоза.
Вблизи самой колонии леса были уже вырублены, и поэтому на работу конвой водил бригады в отдаленные лесные делянки. За хождение пешком на дальние расстояния леспромхоз несколько приплачивал.
… Вот Лева опять на лесозаготовке; опять зима, опять снега, морозы. Опять сосны, ели, березы. Он вспомнил лесозаготовки на станции «Тайга» в Сибири, где он едва не погиб после годичного тюремного заключения. Теперь было значительно лучше. Раньше заключенным не разрешали разжигать костры, и приходилось замерзшую пайку хлеба грызть в течение рабочего дня. Теперь костры разрешены. Это потому, что по правилам лесозаготовок весь остающийся хворост надлежало сжигать, чтобы не засорять делянки.