В Иродовой Бездне. Книга 3
Шрифт:
— С кем? Как? Германия! — Это была страна, которая еще недавно давала лучшие заверения в дружбе с нами…
Наконец однажды вечером начальство, получив указание свыше, собрало всех заключенных и объявило, что фашисты вероломно напали на нашу Родину и действуют на нашей территории. Соответственно были брошены призывы — работать лучше, давать больше леса, столь необходимого домнам Белорецка. Ведь Белорецкие заводы вырабатывают металл для фронта.
Заключенные в полной мере единодушно выразили возмущение действиями фашистской Германии, развязавшей войну. Обещали трудиться лучше, давать высокие показатели. И трудились, и работали, выполняя и перевыполняя план.
Был
Наступила зима 1941 года. Урал покрылся снегом. Настало время вьюг, морозов. Люди мерзли, обмораживались, грелись у костров. Участились случаи побегов. Но сыскные собаки настигали беглецов, их водворяли назад. Иногда бывало и так, что их убивала пуля стрелка.
Леве становилось работать все труднее. Бывший начальник лагерей ушел на фронт. На его место был назначен другой, по слухам — страшный матершинник.
Шел декабрь, стояли страшные морозы. Была ночь перед Рождеством. Никогда не забыть Леве этой ужасной ночи.
Накануне приехал новый начальник колонии. Он страшно шумел, ругал заключенных и заодно местное начальство, что план не выполняется, что мало дров, что не принимаются меры воздействия на лодырей и симулянтов.
И вот, в эту ночь перед Рождеством рабочие бараки колонии были пусты. Люди, как обычно, еще до рассвета были выведены в лес, работали там весь день и затем оставлены в лесу на ночь, пока каждый не выполнит нормы.
Ночь перед Рождеством… Сияют на небе звезды, стоит не шелохнувшись лес. Снег скрипит под ногами. Только пройдешь немного — мороз пронизывает. О, эти муки Лева никогда не забудет. Муки за людей. Он знал, что многие истощены, нездоровы, и для них остаться в лесу на ночь — означает смерть.
Они с санитаром заготовили горячей воды. Он ждет, а время уже за полночь. И вот, наконец, везут. Везут из леса на санях замерзшие трупы, их везут и тащат к амбулатории.
«Нет, они не должны умереть, они должны жить!» — решает про себя Лева. Эти застывшие, закоченелые, с прижатыми к груди руками люди должны жить! Оттаивать, согревать, растирать, Зрачки расширены, пульса нет. Все больные в стационаре растирают замерзших. Лева мечется от одного к другому с огромной воронкой и желудочным зондом. Тот запас сахара, который висел в его комнате в рюкзаке, пущен в ход. Готовится крепкий, сладкий, горячий чай и через зонд, так как замерзшие не глотают и ни на что не реагируют, вливается в желудок. Желудок принимает на себя функцию грелки, расположенной у сердца. Сахар всасывается, и вот некоторые подают признаки жизни.
Вот Лева наклоняется над замерзшим, с помощью других раздевает его. Этот человек болен экземой, и как же он в это утро умолял Леву освободить его от работы! «Сил больше нет!» — говорил он. О том же умоляли и другие.
Лева освобождал многих, не считаясь с предписанными нормами.
«Кто я? — пронеслось в голове Левы. — Христианин? Какой ты христианин! Ты ужасный изверг, безвольный винтик в общей машине угнетения, в которой обезумевший, потерявший человеческий облик начальник уничтожает без сожаления других».
Но Лева дальше не углублялся в подобные мысли. Он весь отдался задаче — спасти человека. Он отогревал его застывшие руки и ноги и молил Бога, чтобы — что угодно, но чтобы этот человек не умер.
И этот человек не умер. Он вернулся к жизни. Вернулся с ясным сознанием.
У некоторых замерзших удавалось восстановить дыхание и сердечную деятельность, однако не деятельность коры головного мозга, и они быстро погибали.
Казалось бы, уроки этой рождественской ночи должны были что-то сказать начальнику, чему-то его научить. Но он действовал, как будто ничего не случилось: созвал совещание, дал указание, пригрозил и — уехал.
Старое руководство колонии, отчетливо понимая всю безрассудность распоряжений нового начальника, решило действовать по-своему. Их цель была — поддержать выработку и сохранить рабочую силу. Лева также прилагал все усилия, доказывая начальству — не с точки зрения гуманизма, об этом говорить было бесполезно и смешно, — а с точки зрения прямых интересов производства, что ослабевших нужно поддерживать и не бояться освобождения больных.
В течение зимы начальник из Белорецка приезжал не раз и всячески всех ругал. Однажды он придумал оригинальный выход из положения: «В целях поднятия производительности» собрал всю обслугу (поваров, банщиков, фельдшера и т. п.) и, объявив себя бригадиром, повел их в лес для выполнения плана. Но, конечно, из этого мало что получилось: как ни старался Лева, как ни изловчался до последнего, но дров нарубил мало.
А война полыхала. Заключенные получали газеты и знали, сколько мук и страданий переносит народ. Кровь лилась, и казалось, не предвидится конца этому страшному кошмару. Человечество, словно сошедший с ума великан, резало, рвало себя на части, захлебывалось в крови.
Маруся аккуратно писала Леве письма. Спустя месяц, после начала войны ее мобилизовали в армию, она получила назначение в авиацию и оттуда на фронт. Она описывала своему любимому другу все тяготы и переживания фронтовой жизни. Письма заключенным проверял цензор. Но письма жены Левы были так интересны, что их читали в штабе охраны, и лишь потом они попадали к Леве. Некоторые над Левой подшучивали:
— Уж если твоя жена в авиации, махни на нее рукой. О верности и разговора быть не может.
А когда Лева утверждал, что он спокоен за свою жену, многие полагали, что он просто недопонимает и не учитывает обстановку войны.
И все же Лева был спокоен за Марусю, потому что он видел в ней как бы чудный подснежник, живой и растущий под солнцем Правды. Молитва, вера, надежда, любовь — вот что помогало сохранить свет во мраке.
Однажды, когда еще стояли морозы и дыхание весны не касалось Урала, начальник колонии приехал снова в Куезы из Белорецка. Он созвал руководителей производства, бригадиров, страшно кричал, грозил и в заключение предложил в корне перестроить производство, чтобы план был выполнен. На этом совещании Левы не было, он вел амбулаторный прием. Поздно вечером его вызвали в проходную. Там сидел разъяренный начальник. Он грозно взглянул на Леву и, пересыпая свою речь матом, начал: