В Иродовой Бездне. Книга 3

Грачёв Юрий Сергеевич

Едва переступив порог тюрьмы, среди всевозможных испытаний и волнений, Лева никогда не забывал своей маленькой Маруси. Среди тягот и тьмы последних лет она была лучом света, который пробивался во мраке. Ведь было так темно, так мрачно! Потускнела, потухла духовная жизнь в братстве, исчезли общины, и от молодежи, которая некогда шумно, горячо заявляла, что она идет за Христом, не осталось ничего, хотя бы слабо светящегося огонька. Неверие, грех торжествовали полную победу. И словно не было никакой надежды на просветление.

И в эту пору они пошли вместе, и в ней, которая

жила среди общего мрака, заискрились лучи света. И это потому, что Лева старался разжечь этот свет. Это получилось само собой. Надежда, молитва все ярче разгорались. Для Левы его спутница была чудной и необыкновенной, дарованной, среди всех его горестей, свыше. И здесь, в Куезах, каждый вечер, кончая работу, он вспоминал их маленькую, очень короткую жизнь. И она казалась ему чудной, необыкновенной музыкой. И вот эта музыка сразу остановилась, разбилась, остались одни воспоминания. А чувство любви горело, и дух, душа и тело жаждали совместной жизни, труда, больших радостей…

И когда пришла в Уральские горы, весна и появились первые признаки жизни, чудные белые подснежники на проталинах, Лева сравнивал свою Марусю с этими цветами. Он писал:

«Спали почки на березах. И рябина и осина не видали солнца. Лишь один ты, маленький беленький цветочек, увидел светило дня».

… И вот они встретились в этой проходной. Неприятно как-то говорить при совершенно чужом, равнодушном человеке. Маруся рассказала о пережитом, о чем уже писала: ее единственная родная сестра умерла от осложнения после родов, осталась маленькая девочка Юля, и теперь все ее любящее, заботливое сердце обратилось на сироту. Отец Юли оставил девочку на ее попечение, и уехал в другой город, к родителям.

Маруся с блестящими глазами рассказывала, какой чудный ребенок эта Юля, как бабушка и дедушка заботятся о ней. Расспрашивали о деле Левы, как его осудили и почему кассация не дает никаких результатов.

Ни единого упрека не высказала она Леве, ничем не дала понять, что, может быть, он поступил неправильно. Маруся знала, что он не покривил душой, а поступил по совести, и не осуждала его, хотя жизнь была разбита и учение Левы прекращено.

— Ваше время давно вышло, заканчивайте свиданку. — А им казалось, что свидание только что началось. Дежурный же утверждал, что время свидания давно истекло и пора расставаться.

И вот она стояла по одну сторону проволоки, он — по другую. И оба смотрели друг на друга.

— Я пойду за земляникой, — крикнула Маруся, — тут в лесах, говорят, ее много.

Она ушла быстрыми шагами по тропе, которая вела в соседний лесной массив.

Лева долго смотрел ей вслед, а на душе было горько и радостно. Радостно, что наконец-то все же они свиделись, и горько, что свидание было какое-то куцее, коротенькое, — не такое, как некогда было свидание с матерью на Беломорском канале.

На следующий день им опять дали пятнадцать минут, и Маруся передала Леве горшочек земляники. Лева высыпал землянику, а горшочек вернул жене. Придя к себе, Маруся обнаружила, что горшочек полон писем. Получаемые письма Лева никогда не уничтожал, а тщательно подшивал и хранил.

От мамы Маруся

передала Леве домашние лепешки. Эти лепешки так ярко напомнили Леве дом и детство. Лепешки были завернуты в обрывки бумаги, на которые проверяющие не обратили никакого внимания, но для Левы это была драгоценность, так как мать выбирала лучшие статьи из духовных журналов «Радостная весть», рвала их на части и в них завертывала съестное. Таким путем Лева смог получать духовную пищу. Эти листочки Лева берег особенно тщательно, так что никакой общий «шмон» (обыск) не обнаруживал их.

В высшей степени приятен был чай с земляникой, и Лева, окончив амбулаторный прием, угощался им вместе со стариком-санитаром. Не забыл Лева угостить земляникой и тяжелых больных. Они все, как один, сорадовались Леве, что его посетила жена.

… Время за полночь, в колонии все спят. Бодрствуют лишь часовые на вышках. Начальник охраны в дежурке. Стук в окно комнаты Левы. Вскочил — видимо, кто-то заболел. Открыл дверь. Перед ним начальник охраны. Улыбаясь и подмигивая, торопит Леву скорее одеться.

Они вышли из проходной, вышли из колонии и направились к баракам охраны. Сердце начальника расположилось — дать Леве тайное свидание, лицом к лицу.

Они были вместе. Все было тихо, благополучно.

Так же под покровом ночи Лева вернулся в колонию.

На следующий день Маруся уехала. Сколько приветов, лучших пожеланий поручил передать ей Лева своим родным.

… Быстро, как нечто мгновенное, промелькнуло это свидание, и от него остались лишь воспоминания…

Глава 8. Ничего в волнах не видно… (1941–1942)

«А нечестивые, как море взволнованное, которое не может успокоиться? и которого воды выбрасывают ил и грязь».

Исайя 57, 20

«И будут смятение, глады и моры, и братская кровь потечет…»

Из старой народной песни

Жизнь в колонии шла своим чередом. Заключенные подсчитывали отбытые дни, и каждый ждал свободы.

Колония выполняла производственное задание по лесозаготовкам. Заключенные были сыты, одеты. Многие местные из Белорецка и окружающих сел получали хорошие посылки и питались достаточно. Они были здоровы и трудоспособны. И Леве работалось сравнительно легко. Люди не стремились во что бы то ни стало получать освобождение. Истощенных не было. Инвалиды, слабые были трудоустроены. Санитарное состояние колонии было на должной высоте.

И даже тогда, когда он окончил свой срок и прошло несколько лет свободы и он снова попал в тюрьму, эти листочки невидимыми путями и без всякой его воли снова пришли в его руки.

Вдруг что-то случилось. Произошло это летом 1941 года. И охрана и начальство — все как-то сразу отшатнулись от заключенных. Работники леспромхоза ничего не говорили, кроме того, что касалось вопросов выполнения плана. Письма прекратились, газет тоже не было. Приезжавших на свидание не допускали. На лицах всех людей была заметна какая-то особая, нарастающая тревога. Но — шило в мешке не утаишь. Слух проник и полз среди заключенных: