В исключительных обстоятельствах
Шрифт:
– Аню Иващенко?
– зачем-то переспросил Егоров. И почувствовал, как перехватило горло.
– Где она?
– Вон она, - показал Маничев в стеклянные двери кинотеатра.
И Егоров увидел Аню.
Она стояла в светлом вестибюле, в легком жакете, отороченном мерлушкой, и в мерлушковой шапочке - покупала яблоки. Какая-то чужая, не такая, как раньше, но еще более красивая.
Егоров не хотел, чтобы Аня увидела его в таком виде. И в то же время он рад был бы услышать ее голос, потрогать ее руки. Нет, не потрогать, а только посмотреть на
Он мечтал когда-то не о женитьбе, нет, но каком-то удивительном приключении, вдруг сталкивающем его с Аней. И ему нравилась старинная песня:
Обобью свои сани коврами,
В гривы алые ленты вплету.
Прогремлю, прозвеню бубенцами
И тебя подхвачу на лету.
Нет, он только с виду такой тихий, Егоров. А это именно он собирался прогреметь-прозвенеть бубенцами. И именно Аню Иващенко он собирался подхватить на лету.
Вскоре Аня вышла из вестибюля на улицу, поискала глазами Маничева, нашла, улыбнулась и, вынув из кулька, протянула ему большое красное яблоко.
Егорова она не узнала.
– Аня, это Егоров, - сказал Маничев и протянул Егорову яблоко.
– Не хочу, - замотал головой Егоров.
– Все ужасно изменились, - посмотрела на Егорова Аня.
– А ты, Егоров, как прежде, дикий. Кушай яблоко. У меня еще есть...
Она не поздоровалась с ним, не удивилась, что встретила его, спросила только:
– Ты тоже на этот сеанс - в семь тридцать?
– Нет, - опять мотнул головой Егоров.
– Я просто мимо шел. Просто мимо...
Потом он спросил, где ее брат и что она сама делает. Брат ее вьется вокруг театра. Она так и сказала: "вьется". Не артист, но что-то вроде администратора или помощника. Уехал в Барнаул. А она на курсах иностранных языков. Уже второй год учится.
– Это сейчас мировое дело - иностранные языки, - надкусил яблоко Маничев.
– На любую концессию можно устроиться переводчицей. Они платят валютой. Говорят, им уже отдают в концессию даже пароходство. Не справляются с делами большевики...
Маничев точно хлестнул Егорова по лицу этими словами. Но Егоров ничего не ответил. Да, наверно, и не сумел бы ответить.
В вестибюле загремел колокольчик. Это приглашали в кинотеатр тех, кто взял билеты на семь тридцать.
Маничев потрогал Егорова за рукав.
– Ну, будь здоров.
– Буду, - пообещал Егоров. И, кивнув Ане, пошел дальше.
А Аня взяла Маничева под руку и даже не оглянулась на Егорова. Да и почему она должна была оглядываться?
Из всех витрин - из магазинов, аптек и парикмахерских - лился на улицу яркий свет.
И над самой улицей, над серединой ее, качались электрические лампочки. А под лампочками мерцали лужи.
На каждом углу сидели подле маленьких черных ящиков мальчишки чистильщики обуви.
Мало кто хотел сейчас чистить обувь, в такую слякоть. Но каждого прохожего пытались остановить своим криком мальчишки: "Почистим,
И только Егоров не интересовал мальчишек. Не такие у него башмаки, чтобы их еще чистить за деньги. Да и денег нет у Егорова. И не скоро будут.
Не скоро он купит себе такие штиблеты с узким носком, фасон "шимми" или "джимми", как у Ваньки Маничева. А может, не купит никогда. И все равно надо было что-то ответить Ваньке Маничеву, когда он сказал о большевиках.
Надо было ответить так, чтобы Аня вдруг покраснела. Не барин, мол, ты, Ванька, а холуй, хотя и корчишь из себя барина. И папа твой, лихач-извозчик, тоже холуй. И вечно вы будете холуями. "Сейчас у частника только и можно заработать". Ну и зарабатывайте! Ну и целуйте частника во все места! А Аня пусть целует этих самых... концессионеров. И Ваньку Маничева, если ей нравится этот боров. "Не справляются с делами большевики". Еще посмотрим, кто с кем справится! Послать бы тебя, Ванька, сейчас в мертвецкую искать аптекаря, ты бы свободно набрал там полные штаны...
Егоров так взбодрился, что от недавнего его нездоровья не осталось и следа. Лоб вспотел. Клеенчатая подкладка фуражки прилипла ко лбу. Он потрогал козырек, сдвинул старенькую фуражку на затылок, и исхудавшее, бледное лицо его неожиданно приобрело залихватское выражение.
Вот таким он и вошел к Журу.
Жур, однако, не только не похвалил его, но и не взглянул на него, озабоченно роясь в каких-то бумагах на столе.
Весь стол был завален бумагами.
– Ах как жалко!
– наконец вздохнул Жур.
– Я про Шитикова и забыл. Просто выпал у меня из головы этот Елизар Шитиков.
– Я Елизара Шитикова знаю, - сказал Егоров.
– Он у нас во дворе жил. Потом он переехал. Он теперь на Извозчичьей горе живет...
– Нигде он не живет, - опять стал рыться в бумагах Жур.
– Его сегодня убили.
– Убили?
– Ну да. Надо было его тоже велеть заморозить. Он нам будет нужен. Это все одно дело. Ну и навязался на нашу голову этот аптекарь Коломеец Яков Вениаминович! Без него мало работы. А теперь бросить нельзя. Надо заморозить Шитикова...
Егоров молчал. А Жур все рылся в своих бумагах. И чего он такое потерял?
– Надо было мне сразу тебя попросить, когда ты пошел, чтобы заморозили и Шитикова, - опять сказал Жур.
Егоров неожиданно для себя предложил:
– Я еще раз могу сходить...
– Сходишь?
– как будто обрадовался Жур.
– Схожу.
– Сходи, пожалуйста, Егоров. Не посчитай за труд... А ты обедал?
– Успею...
– А деньги на обед у тебя есть?
– Ну, откуда?
– даже удивился Егоров. И успокоил Жура: - Я дома потом пообедаю.
– Дома ты завтра будешь обедать, - посуровел Жур.
– Ты сейчас сходи еще раз в больницу насчет Шитикова, а потом пойдешь в "Калькутту" и там поешь. На вот, - он достал деньги.
– Бери, бери, не ломайся! Я этого не люблю. В получку отдашь...