В исключительных обстоятельствах
Шрифт:
– Значит, вранье, - подтверждает Жур.
– А ты, значит, по-прежнему здесь живешь?
– А где же? Раньше у дедушки Ожерельева жили и теперь живем. И так, наверно, будет до скончания века. Не выбраться, видно, нам отсюдова...
Дедушка Ожерельев сел к столу, постучал ногтем по табакерке, открыл, взял щепотку, набил обе ноздри, помотал головой.
– Не могу. Нюхать нюхаю, а чихнуть не могу. Слабость. И сна нету. Пропал сон. И все по вашей милости. Вся наша жизнь одно беспокойствие...
Жалкий
Егоров смотрит на худенькую Дуньку, которая удивительно похожа на его сестру Катю. Бывает же такое сходство. Рост одинаковый, волосы, глаза. И щурится так же от лампы. И родинка над верхней губой. С той же стороны родинка, с правой.
Дунька говорит Журу:
– Никакого изменения в нашей жизни, гражданин начальничек, уж, видно, не предвидится...
– А какого же ты изменения ждешь?
– спрашивает Жур.
– Сама и виновата. Надо устраиваться. Я тебе давал адрес...
– Адрес - это одно, а дело - это другое, - будто сердится Дунька.
– Вы думаете, это легко - солдатские шинели шить? Я себе все руки исколола...
Егоров почти разочарован. Он был уверен, что именно сейчас, в этом доме, начнется какое-то опасное действие. Он немножко боялся этого действия, но все-таки ждал его. Может, их начнут обстреливать, думал он. А ничего не случилось. Такие же, как везде, разговоры. И жалобы такие же: на плохую жизнь.
Жур уселся почему-то у самой двери, где стоит ржавый умывальник. Может, Жур ждет чего-то.
– Значит, ты всех сюда перевез из старых своих домов?
– спрашивает он старика.
– И из женского монастыря тут, я смотрю, девушки?
– Да куда же я всех перевезу?
– кряхтит старик.
– Я и никого-то не перевозил. Они сами. Они работают от себя. Мне только за квартиру...
– Это верно, - соглашается Жур.
– Разве всех перевезешь! У тебя ведь, кажется, три таких дома было...
– Вы мне все прочитываете, - обижается старик.
– Был один дом, правда, мой, а второй - женин, жены моей, покойницы. А теперь вот самого загнали в этакую халупу и еще здесь по ночам беспокоят...
"Действительно, - думает Егоров, - для чего мы сюда пришли? Людей разбудили, сидим. А людям, наверно, завтра на работу".
– А сынок твой где?
– спрашивает старика Жур.
– А откуда же я знаю?
– разводит руками старик.
– Вы бы не пришли, я и про вас бы не знал, где вы есть и в своем ли здоровье...
– Значит, не знаешь, где сынок?
– Не знаю. Я ж говорю, только на днях вернулся. А Пашка, говорят, совсем уехал. В Читу, говорят...
– Значит, ты еще не приступал к делам?
– А какие ж у меня дела? Мелкая торговля, и то лавка стоит запечатанная. Наложили зачем-то арест. А ведь что писали в газетах?
– Но никто не говорил, что надо торговать обязательно краденым.
– А я не спрашиваю, из каких мест доставляют товар. Откуда мне знать, краденый он или дареный.
На эти слова старика Жур не отвечает. Должно быть, не находит что ответить. Молчит.
Где-то далеко глухо хлопают выстрелы. За перегородками, за черным занавесом тихо и тревожно переговариваются разбуженные люди. Кто-то поспешно одевается, стучит башмаками.
Все это слышат Егоров и Зайцев. И Жур, конечно, тоже слышит. Но он, должно быть, не придает этому никакого значения. Он по-прежнему сидит на табуретке подле умывальника, курит. Вдруг он спрашивает старика:
– Ну, а сейчас-то чем еще думаете торговать, кроме оружия?
– Какого оружия?
– возмущается старик.
– Собираете вы бабью сплетню какую-то. Делать вам нечего. И раньше были сыщики. Но такого не было, чтобы по ночам будить...
– Раньше, это правда, такого не было, - соглашается Жур.
– Раньше ты бы сунул сыщику от щедрот своих красненькую, допустим, и воруй и спи спокойно...
Егорову хочется разглядеть лицо старика, но старик отворачивается от света лампы. Однако понятно, что он усмехается, сердито усмехается.
– Раньше, гражданин начальник, ты, пожалуй, и сам бы посовестился меня будить. Без всякой красненькой. Раньше, пожалуй, тебя бы не назначили на такую должность. Ты ведь, я знаю, молотобойцем у Приведенцева работал. Я и твоего папашу-хохла знал. Он бондарничал у Вороткова в мастерской. Вот это была ваша настоящая должность. А теперь, выходит, вы хозяева...
– Выходит, что мы, - опять соглашается Жур.
Старик наконец чихает и смеется, вытирая полой рубахи нос.
– Выходит, что правда. Ведь как вся жизнь, целиком вся, перевернулась... А может, она опять обратно перевернется? А что, если она перевернется обратно? А?
– Ты, наверно, на это и надеешься, - говорит Жур. И включает карманный фонарик, зажимает его в коленях, смотрит на ручные часы.
– И Буросяхин на это надеется. И еще кое-кто. Иначе бы ты на старости лет не рисковал, не берег для них оружие...
– Тю, канитель какая!
– еще больше сердится старик и плюет.
– Опять он про оружие!.. Да ты его сначала найди. Найдешь - тогда разговаривай и хвались...
– Найдем, - обещает Жур.
– А как же не найти! Нас на это дело специально поставили. Из молотобойцев, как ты говоришь, в сыщики перевели. Кому-то и этим делом надо заниматься...
На кирпичной плитке близко от лампы стоит незакрытая кастрюля с пшенной кашей.
Егоров смотрит на кашу. Она необыкновенно белая.