В июне тридцать седьмого...
Шрифт:
«Это неправда! Неправда! — кричало всё в Григории. — Рабочие выходят на демонстрации, строят баррикады и умирают на них за светлое, доброе дело: счастье всех трудовых людей!»
Но он молчал...
— Так что, друзья мои, эволюция — вот столбовая дорога российской истории. И для всех вас на этой дороге главное — знания, учёба, работа над собой, а это значит, уверяю вас, — деяния на благо отечества. — Он внимательно, пристально смотрел на Гришу. Потом на своего сына Митю. — А не шествия с красными знамёнами по улицам. И потом булыжники из мостовой...
Уже в последнем классе гимназии Гриша узнал, что Павел Емельянович Тыдман
Но уже тогда, в библиотеке благополучного дома, Гриша смутно понимал, что все эти мысли им внушает человек, который является врагом его отца и старшего брата Ивана...
Естественно, он никогда не говорил о своих догадках Мите, тем более что догадки эти были пока смутны, неясны.
Ничто не омрачало дружбу Гриши, Лёвы Марголина и Мити Тыдмана. И если Лёва не был особым любителем чтения, то спорт, находившийся в России в зачаточном состоянии, объединял всех троих.
«Игра в мяч» — тогда так часто называли футбол, особенно в мальчишеской среде; купание наперегонки в реке; зимой — каток. Все забывалось на зелёном поле с мячом, на берегу реки, поблескивающей солнечными бликами, на катке, где в деревянной раковине духовой оркестр играет томительные вальсы, а по бокам горят разноцветные лампочки... Все забывается: учёба, политика, невзгоды.
Зима 1910 года была в Минске морозной и снежной, и почти каждый вечер друзья отправлялись на каток. Ходила с мальчиками и Оля.
...Он держит её за руку, Оля скользит неумело, часто ойкает, её лицо раскраснелось от мороза, на ресницах иней.
— Гриша, держи меня крепче! Я сейчас упаду!
Он успевает подхватить её, Оля попадает в его объятия, неведомая сила заставляет Гришу сильнее прижать к себе девочку. Их щёки касаются друг друга...
— Пусти! Пусти!.. — Но Оля сама ещё сильнее прижимается к нему.
Так они стоят несколько волшебных мгновений, среди смеха, музыки, разноцветных огней, в окружении снежинок.
Так они стоят — одни посреди огромного мира.
— Пусти! — Оля с непонятным ожесточением отталкивает его.
А ночью Гриша не может заснуть, ворочается под жарким одеялом, слушает, как голуби возятся под карнизом окна. Он думает об Оле, видит её глаза, в которых отражаются бегущие огни катка, чувствует прикосновение её холодной щеки.
В конце года внезапно умерла Анна Александровна Амельгиц. Спокойно заснула под иконами с горящими лампадами, прочитав на сон грядущий длинную молитву, и не проснулась.
Есть судьба: уже несколько месяцев в Минске жил старший брат отца Алексей Александрович, сапожник по специальности, обосновавшийся здесь со своим семейством на постоянное место жительства. К нему и переехал Гриша в начале 1911 года.
Нашему герою как раз исполнилось шестнадцать лет.
12 января 1997 года
В каком-то журнале я прочитал об открытии американских учёных, которое потрясло меня. Оказывается, когда рождается человек, первый крик младенца, именно самый первый (он и был подвергнут исследованию, постижению средствами сложнейшей совершенной аппаратуры) — это крик восторга, радости: крохотный человечек пришёл в наш мир,
А потом... Уже через несколько мгновений, когда окровавленное тельце новорождённого попадает в руки взрослых людей, когда он окунается в атмосферу, ауру нашей взрослой жизни, насыщенной эмоциями и флюидами общественного бытия, он разражается горьким плачем: «Господи! Возьми меня обратно... Я не хочу с ними жить!..» Но — поздно...
Тем не менее порыв, стремление к доброй и справедливой жизни — а это не что иное, как искра божественного начала в людях — сохраняется в каждом человеке и в большинстве землян разгорается с новой силой в юности, в пору духовного и физического созревания. Погаснет это пламя в человеке или нет, обратится оно в огонь насилия и злобы или нет, зависит и от личности его, и от житейских обстоятельств.
Вот почему во всех странах, на всех континентах все исторические катаклизмы, ориентированные на борьбу со злом, несправедливостью, гнетом, начинаются в молодёжной среде.
И только одно рассуждение о теоретических учениях, разъясняющих необходимость и праведность этой борьбы. Несколько замечаний о «Манифесте коммунистической партии» Маркса и Энгельса, обосновавших неизбежность коммунистической революции в масштабах земного шара, гибель всемирной буржуазии, уничтожение частной собственности и утверждение пролетарского рая на всей Земле, которым будет руководить сбросивший оковы капиталистического рабства гегемон — пролетариат. История XX века на своём исходе всё расставила по своим местам: бредовое учение под названием «марксизм-ленинизм» в своём практическом воплощении — да и теоретически — в последнем десятилетии уходящего столетия окончательно рухнуло.
И всё же... В 1848 году, когда под перьями Маркса и Энгельса возник этот потрясающий по своей безапелляционности и классовой ненависти манифест, мир был именно таков: он после первоначального накопления капитала (особенно вследствие открытия Америки как сферы приложения этих накоплений) изнемогал от напора активности молодой буржуазии, и «капиталистическая эксплуатация» пролетариата в этот исторический период была классической — по Марксу и Энгельсу. Великая французская революция 1789 года, революционные потрясения в Германии и Италии в середине прошлого века, волны которых раскатились по всей Европе, достигнув и берегов России, стали вроде бы практическим подтверждением правоты теоретиков коммунистической доктрины.
Но время и общечеловеческий инстинкт самосохранения не стоят на месте.
И Великая французская революция, и революционные потрясения в XIX веке в Европе в прямом действии начинались молодым поколением: молодые люди, студенты, мастеровые, крестьяне — словом, представители всех социальных слоёв, но прежде всего молодые, выходили на первые демонстрации, строили первые баррикады на улицах Парижа, Берлина и Милана и первыми погибали на них — за «равенство, братство, свободу».
Сделаем бросок из того времени — длиной почти в полтора века — в наше время, точнее, в моё, когда я пишу эти строки в вечерней заснеженной Москве и Кнопа, вот же бесцеремонная кошка, так развалилась под лампой, что я буквально повис на кончике стола. Это происходит сейчас, в эти дни, и для читателей моего романа, когда он появится на книжных прилавках, все грандиозные события в Белграде и Софии будут уже историей. Недавней, но историей.