В июне тридцать седьмого...
Шрифт:
— Служба, — сурово перебил Прохор — так звали, как уже известно читателям, мужа Евдокии, за которым она приехала в Тулу.
— Ты глянь — служба у яво! — Евдокия шумно отпила чай из своей чашки. — Служба у мужика на земле, по хозяйству своему. Вон Николай Пряхин дом железом кроить...
— Постой, сестра, — перебил её Семён, тот, что со шрамом, и всем тяжёлым корпусом повернулся к Прохору Заикину. — Так чо тебе чудно?
— А то самое! — Прохор даже пристукнул кулаком по столу. — Вот мы с тобой с одной деревни, с Луковки, сестру твою в жёны
— Аль недовольны? — перебила Евдокия. — Али я тебе плоха?
— Идём дале, — не обратил внимания на супругу Прохор. — Я большевик, а ты меньшевик. А одно стерегём — оружию в арсенале. Чудно! Отчо так, а, Семён?
Семён задумался, насупив лоб, потом сказал тяжко:
— Откель нам знать?..
— Откель? А я те скажу! — возбудился Прохор. — Тёмный ты, Семён, хошь и приходскую отгрохал, вроде грамотный, однако ж ничо не кумекаешь. Ты к нам отшатнись. Твои меньшевики чо? А ничо! А наш Ленин? Землю крестьянам! — грит. Стал быть, дадуть большевики, мы то ись, землю...
— Дадуть они! — зло, непримиримо перебил Семён. — Держи карман.
— Семён, да ты ета чо? — чрезвычайно удивился Прохор Заикин. — Везде, повсеместно объявлено!
— Объявлено... — Снова долго, тяжко подумал Семён. — Вон к твоему братану на мельницу большевики заявились... У Евдокии спроси, она про дела своего деверя обскажет...
Опять Евдокия на подхвате:
— Заявилися! — чуть не запричитала она дурным голосом. — Ох уж и заявилися!..
— Дуло в рожу! — перебил её брат. — Всю муку последнего помола подчистую вымели. Расписку в зубы... А на кой она ляд? Куды с ей? Ты погодь... Отшатнись к вам... Поглядеть ишо надо, за кем сила.
— Ну, Семён, — возмутился Прохор Заикин, — ты прям тёмный. Дык народ голодует, наш брат рабочий. Накормить всех — текущий момент дня. Тут мы всем миром, дети труда. Видать, у старшого мово братана Василия нетути... ентой... революционной сознательности.
— Ох, Господи! — рубанул рукой трактирный воздух Семён по фамилии Воронков. — Я б на тя поглядел! Вот вам большевики землю дали...
— Ета как? — опешила Евдокия.
— Ну, вроде бы... Дали вам землю. Ты, Проша, её вспахал посеял, собрал хлебушко. А большевики твои приходят и грят: отдай задарма всё подчистую на дело революции...
— Дык, Семён... — Прохор Заикин круто поскрёб пятерней в голове. — Не дали ишо землю-то. Ты чо тако мелешь, а, Семён?
— От дурни! — совсем тут раззадорилась Евдокия. — От два дурня! Нет шоб крестьянску работу справлять... Ладно, Сёмка... Яму б тольки на сходках глотку драть, на работу не дюже злой. Сказано, семейства голопузая.
— Сестра, ты ета... — смутился Воронков.
— Шо «ета»? Али неправда? И мово сманул. Туды ж — абы языком молоть.
— Цыть! — проявил мужскую власть Прохор.
— Вы на яво поглядитя! — И Евдокия даже оглянулась на стол, за которым сидели Каминский и Ольга Розен, как бы приглашая их принять участие в конфликте. — Вы только на ентого охламона поглядитя! Я те покажу «цыть»! Я тя научу! — И она ловко
— Окстись, Евдокия! — угомонил сестру Семён Воронков, освобождая от цепкой руки женщины ухо товарища, вмиг покрасневшего. — Не дома, в обчественном месте. — И миролюбиво добавил: — Нет, Прохор, ишо глядеть будем, за кем идтить...
И все трое молча продолжали чаепитие.
А к столу, за которым сидели Григорий и Ольга, в сопровождении хозяина трактира подходил высокий человек лет сорока пяти в безукоризненном тёмном костюме-тройке, с галстуком, скреплённым брошью; интеллигентное, волевое лицо, густая копна седеющих волос, внимательные, глубокие серые глаза, во всём облике — напряжение, скрытое полуулыбкой.
— Вот-с! Вас ждут-с! — Соборнов отодвинул стул.
— Спасибо, любезный! — Пришедший, отбросив в стороны фалды пиджака, сел. — Добрый вечер! И за опоздание извините. На Киевской ни одного извозчика. — Он повернулся к Соборнову. — Раз уж аудиенция здесь... Немного водочки и что-нибудь закусить.
— Слушаюсь!
— А нам чая и бубликов, — сказал Каминский.
— Один момент-с! — Хозяин трактира бесшумно исчез.
Возникла неловкая пауза.
— Да! — спохватился Григорий. — Я же вас не представил. — Прокофий Николаевич Мигалов. А это Оля... Ольга Розен.
— Гимназистка второй женской гимназии! — с вызовом сказала Ольга.
— Весьма рад. — Мигалов еле заметно усмехнулся. — Новые времена: гимназистки в трактирах...
— И на демонстрациях! — перебил Каминский.
— Да, да... — Прокофий Николаевич отбил по краю стола дробь длинными белыми пальцами. — На демонстрациях. — И он вдруг продекламировал нараспев: — «Юноша бледный со взором горящим! Ныне тебе я даю три завета... Первый завет: не живи настоящим...»
— «Только грядущее область поэта»? — подхватил, перебив, Григорий. — Прокофий Николаевич, если вы предложили встречу для того, чтобы я выслушивал...
Мигалов протестующе замахал руками:
— Что вы! Что вы! Простите великодушно! Просто не могу преодолеть... Чёрт знает! Некоторой робости. И — не могу скрыть: вы для меня — загадка. С самого начала. Я был на женском митинге, когда состоялось, так сказать, первое явление народу...
— Это было замечательное явление! — перебила Ольга и — смутилась: румянец залил её щёки.
— Не спорю, замечательное. — Прокофий Николаевич с понимающей улыбкой посмотрел на девушку, Ольга смутилась ещё больше; Мигалов повернулся к Григорию. — Потом я вас много раз слышал на всяческих митингах. Невероятно! За месяц в Туле воссоздана большевистская организация, и во главе большевиков — студент! Ведь вы студент?
— Бывший студент.
— Бывший студент... — повторил Мигалов. — Тот факт, что вы незаурядный, талантливый человек, господин Каминский, чувствуется сразу. Я увидел в вас страстного, умного гражданина новой России, искренне желающего блага обществу, преданного революции...