В июне тридцать седьмого...
Шрифт:
…В шоковой, тяжкой, чёрно-густой тишине он сошёл с трибуны.
И до перерыва сидел в зале, почти не осязая себя, как бы в странном полусне. Он лишь знал: должен выступить Иосиф Пятницкий. И ещё четырнадцать человек, их единомышленников.
«Ещё четырнадцать человек...» — билось в сознании.
Но слово на трибуне получали другие.
Каминский так и не узнает, что на следующий день, на утреннем заседании Пленума, его поддержит Пятницкий. И ещё несколько человек. Всё произойдёт так, как они задумали: будет высказано общее требование о создании комиссии,
Да, всего этого уже не узнает Григорий Наумович Каминский, теперь уже бывший нарком здравоохранения Советского Союза. Он не увидит этой страшной картины: у мраморной лестницы, спускающейся вниз, стоит заместитель Ежова Фриновский в окружении крепких молодых людей, чем-то незапоминающимся, но общим похожих друг на друга. Фриновский всматривался в выходящих из зала, говорил тихо, показывая пальцем:
— Этого. И этого.
К тем, на кого он укажет, тут же направлялись два молодых человека и — уводили их.
Уводили своих жертв куда-то в сторону, в небытие, а те будут вести себя абсолютно безропотно.
Лишь Иосифа Ароновича Пятницкого не арестуют прямо в зале — его отправят под домашний арест, на две недели... Подумать.
Так будет двадцать шестого июня 1937 года. А двадцать пятого, после ещё нескольких выступлений, последовавших за Каминским, был объявлен перерыв.
Григорий Наумович беспрепятственно спустился по лестнице, вышел на волю.
В ряд стояли легковые машины, поблескивали чёрным лаком. Он направился к своей «эмке», подумав почти безмятежно: «Поеду на дачу. Там и пообедаю. Успею. До Серебряного Бора рукой подать».
Подходя к «эмке», он с удивлением обнаружил, что за рулём не читает газету (или книгу) его шофёр Фёдор. Непонятно... Такого не было никогда.
«Значит, куда-то отлучился по срочному делу, — ухватился Григорий Наумович за спасительную мысль. — Бывает. Подожду в машине».
Но к нему уже подходили два дюжих молодца с одинаковыми бесстрастными, замершими лицами.
— Вам не сюда, гражданин Каминский, — тихо сказал один из них. — Прошу идти с нами.
— И без глупостей, — тоже тихо сказал второй, оказавшись чуть сзади Григория Наумовича.
Теперь втроём они подходили тоже к чёрной «эмке», только с затемнёнными боковыми стёклами.
«Всё быстро разъяснится, — вопреки здравому смыслу сказал он себе. — От них попробую позвонить Надежде».
Лубянка (22 часа 43 минуты).
...В одиночной камере без окна, под яркой беспощадной лампой (каким же, оказывается, невыносимым
Меряя камеру короткими шагами — из угла в угол, из угла в угол. — Каминский вновь и вновь переживал всё, что произошло с ним в большой комнате, куда его привели прямо из машины, грубо толкнув на середину, под перекрёстные лучи двух ламп, стоящих на двух столах. Свет слепил, и поэтому он не видел лиц тех, кто всё это проделал с ним — почти молча, точно, профессионально:
— Вопросов не задавать, раздеться догола...
— Как догола?
— Вопросов не задавать!
И уже грубые сильные руки с холодными пальцами «помотают» освободиться от одежды.
— Подойдите к столу. Доктор, приступайте. Нагнитесь.
— Ниже!
— Да вы что?..
— Молчите!
Уже двое держат его за плечи, пригибая голову и туловище к полу.
— Да что же это?
— Откройте рот! Шире! Шире, вам говорят! Одевайтесь!
Из ботинок вынуты шнурки, из брюк ремень, и их приходится подтягивать и придерживать; на пиджаке отпороты пуговицы.
— Да как вы... На каком основании?
— Повторяю: вопросов не задавать.
На столе в куче: его партбилет, другие документы, карманные часы-луковица, бумажник, носовой платок, расчёска с несколькими выломанными зубьями, немецкая авторучка, купленная в Гамбурге в двадцать пятом году; блокнот участника Пленума ЦК...
— Проверьте в протоколе перечисление вещей, денег в бумажнике девяносто рублей. Проверьте. Распишитесь.
— Я требую... Мне надо позвонить жене...
И вот после этих его слов прозвучал смех, который не мог принадлежать человеку. Так люди не смеются...
— Идите! К двери.
Он сам открыл дверь и оказался в длинном тёмном коридоре.
— Вперёд! Идите! Не оглядываться!
Двери, двери, двери с номерами...
— Налево.
— Ещё налево. Остановитесь у лифта.
В кабине лифта тот, кто сопровождал его, сказал:
— Лицом к стене, не оглядываться!
И тогда коротко пронеслось в сознании: «Как покорно я всё выполняю! Повернуться и задушить...» Но Григорий Наумович Каминский стоял, не шевелясь, лицом к стене лифта, который летел куда-то вниз, в бездну, и придерживал сползающие брюки. Сопровождающий дышал ему в затылок, и Каминский ощущал тошнотворный запах гнилых зубов.
Лифт остановился, загремела дверь.
— Прямо! Налево!
Двери, двери, двери...
— Стойте!
На двери цифра «72». Возник второй человек в штатском, пожилой, с безразличным, обрюзгшим лицом. В правой руке — связка ключей.
Дверь распахнулась, и он оказался в «своей» камере. Железный грохот сзади, звук ключа, который поворачивается в скважине.
...Каминский резко обернулся — на двери, с наружной стороны, опустилась на глазок железная заслонка: очевидно, несколько мгновений за ним наблюдали.