В июне тридцать седьмого...

Минутко Игорь

Стояла осень 1912 года.

Поздние сентябрьские грозы грохотали над Минском. Было ещё по-летнему тепло, с юга дул влажный ветер, собирал чёрные тучи над городом, и вдруг всё замирало, ветер стихал до поры, тучи спускались, казалось, на самые крыши... И вот пробегала по зловещему небу ослепительным зигзагом молния, оглушительно рушился гром, и эхо многократно повторяло его. Первые капли пулями ударяли в землю, по крышам домов, по листве деревьев, уже окрашенных осенними красками. Ветер срывается с новой неистовой силой, гонит по улицам пыль, завевая её воронками на перекрёстках, темнеет ещё больше, будто наступил вечер. Ещё мгновение — и рухнет ливень, всё потонет в его шуме...

Такая сентябрьская гроза застала Григория и

Анну Прейс, когда они шли на окраинную улицу в дом, где должны были собраться новые читатели их подпольной библиотеки, подобранной Анной. Это были четверо портных-мужчин со швейной фабрики.

Начавшаяся гроза загнала молодых людей под крышу, повисшую над крыльцом двухэтажного старого дома. За прошедшие месяцы Анна и Гриша стали друзьями.

— Аня, — заговорил Каминский, — гроза кстати. Есть о чём поговорить. — Он помолчал.

— О чём?

Григорий посмотрел на девушку, засмеялся:

— Твои очки все в брызгах дождя. Ты, наверно, ничего не видишь?

— Вижу! В конце концов! Почему ты тянешь?

— Я жду, когда ты сама мне всё расскажешь.

— Что расскажу?

— У вас на фабрике, в мастерской, где ты работаешь, одну за другой увольняют молодых портних...

— Откуда ты узнал об этом? — перебила Анна.

— Узнал. Уволили Катерину Заславскую, Елену Плучек, а вам хоть бы что. — Анна молчала. — Или их справедливо уволили?

— Нет конечно! У Елены отец работает машинистом на железной дороге, а Катя живёт со стариками родителями. И ещё сестрёнка. Её заработок — единственный источник существования всей семьи.

— Аня! — перебил на этот раз Григорий. — Прости, ты меня удивляешь! Ты не знаешь, что делать? Для чего тогда все наши занятия, книги? Помнишь, у Августа Бебеля? Женщина, которая осознала себя равноправной с мужчиной в борьбе за социалистический образ жизни, должна от него не отставать в поступках и действиях. Вот и действуйте в своей мастерской!

— Как? — спросила Анна Прейс.

— Надо вернуть на работу уволенных портних!

— Но каким образом вернуть, Гриша?

— Ты не знаешь каким?

Анна опять молчала. Вокруг них неистовствовал ливень, ветер врывался под крышу, неся дождевую пыль; становилось холодно. Молнии вспыхивали реже, гром лишь глухо, сердито урчал — гроза уходила за город, но тёмное небо по-прежнему висело низко, тяжело, и ливень, похоже, собирался перейти в затяжной осенний дождь.

— Уволенных портних вернуть на работу можно только одним способом, — заговорил Григорий, и в голосе его была жёсткость. — Бастовать! Забастовка вашей мастерской, а еше лучше всей фабрики, если остальные вас поддержат. Главное требование забастовщиков — вернуть на работу уволенных. Можно подумать и о других требованиях, пока экономических. — Каминский зло усмехнулся. — Пока!

— Гриша, но на нашей фабрике никогда не бастовали!

— На многих фабриках Минска никогда не бастовали. Но ведь когда-то всё начинается в первый раз! И, Аня, для чего тогда мы? Мыс тобой знаем многих портних и портных с вашей фабрики, они ходят на занятия нашего литературного кружка, читают книги из нашей библиотеки. Разве они не поддержат забастовку?

— Поддержат!

— Тогда вот что. Завтра собери человек пять-шесть самых надёжных людей, все вместе встретимся, можно у нас. Обсудим, как и что. Вместе напишем требования, которые вы предъявите администрации. И — вперёд! Надо действовать, Аннушка!

Девушка смотрела на Григория, и хотя стёкла её очков покрылись дождевой влагой, всё равно было видно: глаза Анны сияют.

— А сейчас... Вот тебе, Аня, мой пиджак, набрасывай на голову, и побежали. Похоже, дождь зарядил надолго. Твои хлопцы нас наверняка заждались.

— Но ведь ты сразу промокнешь в одной рубашке!

— Ерунда! Пробежаться под дождём — одно удовольствие. Ну? Давай руку!

Из дневника Анны Прейс

«Надо же! Мы бастуем пятый день! Притом нашу мастерскую поддержали вторая и четвёртая мастерские, и получается, бастует почти вся фабрика, больше восьмидесяти человек.

Требования к администрации помог написать Гриша Каминский. Так у него всё это быстро получилось. Собрались мы у него, еле втиснулись в каморку, всего пять человек, а он говорит: «Ну, вот и весь стачечный комитет в сборе». И тут же мы написали свои требования. Вернее... они уже были у него все в голове, он сам их предложил, и вот — удивительно! — ведь он не работает на нашей фабрике, а требования были именно наши. И первым пунктом стояло: не возобновим работы, пока в мастерскую не будут возвращены Катерина Заславская и Елена Плучек. Потом ещё несколько пунктов: об улучшении санитарных условий, о штрафах, чтобы каждый из них был обоснован и объяснён портным. Получается так, что Гриша давно всё это знает, и я думаю: не первую забастовку он помогает организовать. Вообще я должна признаться себе, что Григорий Каминский мне нравится всё больше и больше. Он бесстрашный, прямой, с ним удивительно свободно себя чувствуешь, об этом мне в один голос говорят все наши работницы и портные. Но тут я ещё должна признаться: на меня Гриша не смотрит как на женщину, я для него товарищ по борьбе, хочу верить — надёжный товарищ. Что же, так и должно быть в наше революционное время.

Но я отвлеклась. Интересно! Никогда не думала об этом. Вот если мой дневник попадёт кому-нибудь в руки через пятьдесят или через сто лет... Можно ли будет по моим запискам представить наше время, нас, нашу борьбу? И Григория Каминского? Наверное, нет, слишком неумело моё перо.

Ну как описать тот первый день, когда мы пришли в контору, забастовочный комитет из пяти человек, и я положила на стол управляющему Зацейло Геннадию Павловичу лист бумаги с нашими требованиями? И он, всегда такой важный, надменный, в своём наглаженном клетчатом костюме, вдруг остолбенел, прочитав наши требования, потом налился кровавым цветом, затопал ногами в лакированных ботинках, заорал: «Как? Забастовка? Забастовка на нашей фабрике?» «Да, — сказала я, — забастовка. И она будет продолжаться до тех пор, пока вы не удовлетворите все наши требования». «Да я всех в Сибирь! Сейчас же полицию...» Наш управляющий прямо задохнулся. А ему Алесь Садович и говорит: «Всех, кто у вас на фабрике работает, в Сибирь не загоните. И законы надо знать, забастовки разрешены царским манифестом девятьсот пятого года». Об этом нам Гриша растолковал. Геннадий Павлович прямо дара речи лишился. А мы спокойно вышли из его кабинета, над письменным столом там висит огромный портрет Николая Второго в мундире с золотыми погонами, уж не знаю, кто там в них русский самодержец, генерал или ещё кто.

Потом... опять, как выразить всё это словами? Особое, захватывающее чувство: мы в своей мастерской не работаем, мы все вместе, и мы — сила, которой страшится начальство. А наша старшая, Мария Ивановна Звягина, и сам управляющий придут в мастерскую, уже смирные, никакого тебе гнева, голосами умильными просят: приступайте к работе, мы ваши требования рассмотрим, постараемся дать положительный ответ. Мы в ответ своё: «Сначала дайте положительный ответ, тогда мы и к работе приступим». И молчат наши швейные машинки, утюги холодные. А я... Как сказать? Представляю, что всю эту картину нашей забастовки Гриша видит. Ну, что ли, в окно глядит, никем не замеченный. Наверняка он рад, что мы так держимся.

День проходит, второй. Мы в мастерскую являемся, а к работе — ни одной рукой. На третий день Мария Ивановна привела двух столяров, и они на окнах очень скоро форточки сладили. Сколько мы об этом управляющему в ножки клонились, — только брезгливо отмахивался. И вот — извольте бриться! Одно из наших требований удовлетворено. А вечером явился Геннадий Павлович в своём клетчатом костюме, правда не очень-то отглаженном: каждый штраф будет объявлен всем работающим в мастерской. Так! Он своё: «А теперь, господа, приступайте к работе. Вы прежде всего сами себя обкрадываете». Я в ответ: «Работу возобновим, как только вы восстановите в правах двух наших подруг, несправедливо уволенных». Опять налился кровью управляющий Зацейло, однако никакого крика и топанья ногами. Вышел молча и даже дверью не хлопнул.