В кабинете психоаналитика. Эмоции, истории, трансформации

Ферро Антонино

В начале анализ Людовики проходит под знаком боязни университетских экзаменов, и больше всего того экзамена, который, как она опасается, я постоянно провожу на сеансе, анализируя все, что она говорит и скрывает; в свою очередь, она тоже экзаменует каждое мое высказывание. Людовика боится, что в результате этого экзамена может вскрыться «что-нибудь плохое и ужасное». Это «что-то ужасное» появится во сне вместе с болью и страданием от осознания его разрушительной силы: «Что-то ужасное, под названием Айвори... оно как опухоль. Те, кто узнает, что оно сделало, умирают от боли». В других снах это же существо появится в об разе «Катерины» — яростного робота-андроида, заимствованного Людовикой из фильма.

В начале анализа Людовика была не в контакте с собственной злостью, а скорее обеспокоена

хрупкостью своих объектов, занята репаративной деятельностью с оттенком всемогущества и поглощена борьбой за укрощение собственных аффектов. В одном из снов того периода девочка на рифе пытается защитить своих родителей от огромных волн, которые в итоге смывают и родителей, и ее саму. В течение анализа этот сон будет повторяться, но с вариациями, сигнализирующими о произошедших трансформациях: прежде всего размеры рифа увеличатся и он превратится в остров, затем появится волнорез и сооружения из армированного цемента, призванные защищать порт от не очень больших волн. В конце появится «коралловый риф — верная защита от волн», что будет свидетельствовать о структурировании прочного Эго, а также о меньших эмоциональных волнениях и большем доверии к предметам.

Сначала Людовика опасается, что при взаимодействии со мной ей тоже нужно возводить защитные укрепления, чтобы спасти меня от своих интенсивных эмоций, поскольку она думает, что я не выдержу их. Первой появляется ужасная «ревность» в сопровождении смертельной ярости, которая активируется также и с помощью моих интерпретативных интервенций. Необходима постепенная регулировка интенсивности интерпретативного вмешательства, потому что Людовика не терпит, когда ее напрямик касаются в переносе здесь и сейчас, и я замечаю, что она нуждается в медленном, но верном приближении к собственным эмоциям (которые в реальности все еще являются сильными и неудержимыми страстями).

Параллельно с проблемой экзамена развивается тема «дисморфофобии», так как Людовика считает себя «некрасивой и толстой» и хочет постоянно сидеть на диете (а значит, плохо слушает то, что я ей говорю), чтобы не растолстеть (не наполнять себя злостью, ревностью), вспоминая мать, которая говорила ей, когда она была маленькая: «Ты слишком тяжелая, я не могу взять тебя на руки» (боязнь того, что я окажусь не способным контейнировать ее).

Постепенно я замечаю, что сам становлюсь зеркалом, которое отражает ее некрасивый и неприемлемый образ, если я слишком концентрирую свои интервенции на ее негативных эмоциях (особенно на ревности и зависти), и как уменьшается «дисморфофобия», если мне удается дать ей почувствовать себя «активной стороной» психоаналитического процесса, а не студентом на экзамене, предоставляя ей время для того, чтобы она сама делала открытия, согласившись в основном следовать за ней по ее маршрутам и не слишком опережая ее.

Мне бы хотелось еще раз подчеркнуть, что зачастую интерпретативная неадекватность повреждает контейнер пациента. Если в контейнере образуется «отверстие», то (как мы увидим далее) агрессия может использоваться как «затычка», и отсюда могут развиться негативные терапевтические реакции и психотические переносы, что мы уже отмечали в предыдущей главе.

Летаргия

Другой чрезвычайно примитивный защитный механизм — «усыпление» агрессивности, а вместе с ней и целых зон психики, а зачастую и любых креативных способностей пациента. Речь идет об очень простом механизме, с помощью которого пациенту удается усыпить целые части себя. Необходимо, чтобы эта летаргия попала в поле в качестве сонливости самого аналитика, после чего начнется работа по приему бурных проективных идентификаций, вращающихся в поле в ожидании трансформации и осмысления.

От проективной идентификации к рассказу: нижний этаж Марчеллы

Главной особенностью сеансов с Марчеллой была скука, через какое-то время полностью заполнявшая комнату и завладевавшая моей психикой. Марчелла была элегантной девушкой, но совершенно ничем не интересовавшейся, ничто ее не привлекало и не волновало. Ее отличало поведение булимического типа. Она попала на анализ из-за трудностей в учебе, вызванных апатией

и ленью.

На контртрансферентном уровне меня тяготила невозможность делать трансферентные интерпретации, «нежелание прикасаться к ней», уклонение от любого эмоционального контакта. Спустя какое-то время я начал ощущать «разлад» мыслей до такой степени, что терял нить разговора и не мог уследить за ее рассказом даже на уровне сюжета. Так продолжалось до тех пор, пока Марчелле не приснился сон: она открывает ящики комода, который стоит возле ее кровати, и видит там бесконечное множество «челночков» всех цветов, все перепутаны между собой. Она в ужасе задвигает ящики, думая о том, как было бы трудно и сколько потребовалось бы терпения, чтобы распутать все эти клубки с нитками.

Она вспоминает, как в детстве ходила играть к бабушке-портнихе, но у меня тут же проносится в голове другое значение слова «spoletta» (помимо того, что имела в виду пациентка: шпулька, на которую наматывается нитка)⁵⁶, а именно: предохранитель — «устройство, предназначенное для приведения в действие заряда боеприпаса». Я сразу вспомнил одного ребенка, проходившего анализ, который заворачивал в толстый слой пластилина диких зверей, которых смертельно боялся, и я понял, почему в течение долгого периода не мог «прикоснуться» к ней на эмоциональном уровне своими интерпретациями — я боялся, что она «взорвется».

С этого момента становится возможным «переехать» с пациенткой в ателье ее бабушки, а также обнаружить у нее боязнь запутанных и взрывоопасных эмоций, которые она держала взаперти в своих ящиках вместе со скукой, и старалась усыпить булимией... С «челночков» началось много историй.

Постепенно становится значимым ремонт в «квартире на нижнем этаже» (квартира под моим кабинетом в течение долгого периода ремонтировалась), к которому она начинает приглядываться. Параллельно я начинаю замечать два уровня коммуникации: один поверхностный, удивительным образом лишенный плотности, глубины. Другой запускается проективными идентификациями и обладает свойством выводить на сеансе из строя мою способность слушать произносимый текст. Это приводит, как я говорил ранее, к «разладу мыслей» и сталкивает меня с предельно примитивными (устраненными? отщепленными? немыслимыми?) эмоциями «под контролем» скуки.

Стали появляться рассказы с «нижнего этажа». Рассказ пациентки о «густой, как каша, краске (pastina⁵⁷) на стенах». Она имеет в виду отделочные работы, которые проводят «рабочие на нижнем этаже» — она их видела, когда шла ко мне на сеанс. После моей интервенции (каша на стенах у меня ассоциируется с разгневанным ребенком) приходит воспоминание о приступах ярости, случавшихся с Марчеллой в детстве: если ей подавали кашу не той температуры, как ей хотелось, она кидала тарелку в стену, вываливая ее содержимое. (Нетрудно вообразить, какая способность контейнирования требуется от аналитика, для того чтобы отследить корни проблемы в раннем детстве, а не «вываливать» на пациента поспешное объяснение в терминах отношений. Этим он уподобился бы разгневанной пациентке, которая каждый раз, когда интерпретация оказывается слишком горячей или слишком холодной, переворачивает содержание интерпретации в обратной перспективе (Bion, 1962).)

От такой интервенции следует воздерживаться, потому что правда отношений еще не готова к обсуждению в этой ситуации. Для этого требуется пребывание в К (совместном знании о чем-то) с пациенткой, тогда как сейчас «детская каша на стене» — остывшая и терпимая — свидетельствует, скорее, о пребывании в О (разделенном эмоциональном опыте).

То же касается и «турецкой оттоманки», которая стоит у нее в комнате: мы можем воспринимать ее как кушетку со спинкой, отсылающую нас к аналитической кушетке, но пока еще не как игнорируемые частички себя, которые остаются ей чужими, иностранными, «турецкими». И «кентавров»⁵⁸ мы можем воспринимать на данном этапе как мотоциклистов, но еще не как животных, населявших дикий мифологический мир, с которым она сталкивается.