В кабинете психоаналитика. Эмоции, истории, трансформации

Ферро Антонино

Следовательно, речь идет о том, чтобы взаимодействовать с текстом пациента и бережно относиться к его потенциальному семантическому богатству. Такой подход способствует запуску процесса альфабетизации -элементов, общему переживанию эмоций, ранее не доступных осмыслению, постепенной организации совместно создаваемых рассказов, по определению ненасыщенных, появляющихся в данных отношениях и озвученных двумя голосами (Robutti, 1992а).

Негативные терапевтические реакции, «персонажи» сеанса и функциональные агрегаты

Важными сигналами о микроразрывах аналитического диалога, которые пациенты посылают нам, оказываются, как уже говорилось, «персонажи» сеанса.

Марина, молодой адвокат, перед пасхальными

праздниками долго рассказывает о том, как сильно беспокоится по поводу поездки, в которую они отправятся вместе с дочерью Карлой (ей всего несколько месяцев). Для Карлы это станет переменой места, она оставит свои подушки, люльку, привычную обстановку... Я следую за рассказом пациентки до тех пор, пока желание дать жесткую интерпретацию в переносе не перевешивает. После минутной паузы пациентка говорит: «Карла с удовольствием идет на руки ко всем членам семьи, но как только ее берет к себе практикантка моего дяди или девочка двенадцати лет, она тут же начинает плакать». Попадая в поле, незрелые и несдержанные части аналитика, «активированные» нарциссическими аспектами пациента, буквально заставляют детей плакать. Далее Марина спрашивает себя, бывает ли так, что иногда аналитикам не хочется работать.

Аналитик, не «трансформировавший» безудержную тревогу брошенной девочки, а отыгравший ее в интерпретации, не «работает», а эвакуирующая интерпретация — это дело практикантов-подростков (Manfredi Turilazzi, 1978).

Следовательно, персонажей сеанса можно воспринимать (мне бы хотелось повторить это еще раз) как синкретический рассказ о том, как пациент видит нас во взаимодействии с ним, глядя под неизвестными нам углами зрения, которые мы должны хотя бы на мгновение разделить, чтобы понять его.

Такой подход дает возможность быстро приспосабливаться к эмоциональным событиям поля, не прибегая к интерпретациям, которые могли бы блокировать смысл, так как главная проблема заключается в том, чтобы построить смысл вместе с пациентом (Соrrао, 1987; Morpurgo, 1988; Gaburri, 1987). Мы должны «идти навстречу» потребностям пациента «в кормлении», не обязательно интерпретируя их, и формировать наше вмешательство согласно «голограмме» психического функционирования аналитической пары, которую воплощают персонажи, появляющиеся в рассказе пациента.

Другая пациентка, Лаура, рассказывает, что, выйдя из моего кабинета после сеанса, на котором я дал ей правильные, но слишком интенсивные и преждевременные интерпретации, она всухомятку съела чабатту⁴⁵. Я (во время своей вчерашней интерпретации «переживший» то же самое) отвечаю: «Как солдаты, отступая из России» (думая о холодном и проясняющем климате некоторых моих интерпретаций).

Затем, приободрившись после моего комментария, Лаура рассказывает о звонке своей подруги. Подруга хотела узнать новости о преждевременно рожденной девочке с геморрагией, которая в будущем может развиться в гидроцефалию... Родители девочки возлагали много надежд на ее рождение... Я вмешиваюсь, чтобы сказать о «разочаровании родителей»... Затем Луиза говорит о другом ребенке, микроцефале с макроглоссией. Я снова вмешиваюсь и говорю о том, как сложно принять такого ребенка (я отказываюсь понимать все это как метафоры, отражающие часть пациентки или часть меня, а считаю, что это наши общие свойства: «думать мало» — это микроцефалия, «говорить много» — это макроглоссия, «преждевременно» — это гидроцефалия).

Затем Луиза рассказывает о родителях детей с синдромом Дауна... В Генуе есть организация, которая очень много требует от этих детей, преждевременно обучая их слишком сложным вещам... Они торопятся это сделать до десяти лет, потому что потом начинается атрофия... Затем пациентка задается вопросом: почему она говорит на сеансе о таких трудных вещах? На свой вопрос она дает ответы, слишком сильно отдающие теорией. Я отказываюсь от напрашивающейся интерпретации переноса и говорю, что, возможно, это происходит от потребности поделиться с кем-то этими вещами. «Или, — продолжает пациентка, —

чтобы понять, насколько мне повезло, что у меня родилась Паола, а не такой ребенок, как они» (мои нарративные вмешательства трансформировали дауна/гидроцефала/микроцефала/макроглоссию в «Паолу»).

После других нарративных интервенций, касающихся мам, которые, перегружая детей, заставляют их чувствовать себя даунами, Луиза начинает говорить о любви мужа к дочке, о том, как он рассказывает ей сказки: она сама их тоже слушает. Луизе больше всего нравится сказка про белого волчонка... Все волки отвергали его... Но когда выпал снег, черные волчата не могли никого поймать, потому что слишком выделялись на фоне белого снега... На них стали нападать медведи... А белому волчонку, слившемуся со снегом, удалось наловить столько добычи, что потом он поделился ею со всеми остальными... Я комментирую: это классический сюжет наоборот. Луиза: «Да, действительно. Обычно это гадкий утенок...» (которым так часто чувствует себя пациент в наиболее «классических» ситуациях). «Мой муж очень заботлив... Он читает дома “Неистового Роланда” и “Божественную комедию” даже Паоле, естественно, она не понимает смысла, но слышит музыку, а я наслаждаюсь также и словами... У нас дома есть русская матрешка: несмотря на то, что все фигурки одинаковы, им удается сохранить собственную индивидуальность...» И в самом конце, на пороге: «Сегодня мне не нужно будет есть чабатту!..»

Однозначные, перенасыщенные интерпретации — черные волки — способствуют тому, что возникает ощущение преследования, побега, агрессивности, в то время как развитие рассказа, использование текста пациента помогают «белому волку» ловить добычу, полезную для всей стаи, не провоцируя преследования и гонки за собой... Некоторые способы прочтения текста аналитику необходимо оставлять для себя, о других, наоборот, можно открыто и полностью рассказывать пациенту, тогда «семантические круги» получат возможность порождать «новые» истории, двигаться вперед и больше не отступать в ужасе, как иностранная армия с заснеженных русских равнин.

Однако аналитические отношения не симметричны. Кроме «доступности для контрпереноса», аналитик наблюдает за собой и прибегает к самоанализу, чтобы увериться в том, что тормозящие развитие и антиэдиповы аспекты поля не будут преобладать и взаимообмен не сведется к folie a deux (сумасшествию вдвоем). Кроме того, нельзя сводить тематику «осуществления» (это условие любого настоящего развития в анализе с неизбежно присущей этому размерностью «отыгрывания») к простой «ортопедии» корректирующего эмоционального опыта и «отыгрывания» в традиционном смысле эвакуации. Значит, аналитик должен взять на себя ответственность за поддержание специфической аналитической диалектики между нашей беседой с пациентом, с одной стороны, и целой серией таких аналитических компонентов внутреннего отношения и формального сеттинга, как абстиненция, отдельность, личная жизнь, с другой стороны. Должно происходить движение не только в сторону осмысления, но и фундаментального аспекта психоаналитической этики, то есть чувства личной и индивидуальной ответственности за свой внутренний мир.

Полярность — конституирующий элемент аналитического пространства и встречи двоих, происходящей в этом пространстве. Она поддерживает состояние ненасыщенности и несовпадения, открытия нового и осцилляции «между О и К», стремясь одновременно к полюсам страсти и смысла, но также и мифа, говоря языком Биона. Эта полярность подразумевает сосуществование и постоянное напряжение между особенно интенсивной вовлеченностью и раздельностью, настоящий обмен между людьми со всей их человеческой чистосердечностью и элементами «притворства», с их единением и одиночеством. Аналитик, будучи сам вовлеченным в события поля, несет ответственность за то, чтобы эта диалектика не блокировалась (Barale, Ferro, 1992).