В каждом доме война

Владыкин Владимир

Однако на этот счёт немцы пока не тревожили жителей, так как переночевав, рано утром они уезжали и могли не появляться по неделе, иногда и больше. Так подошла осень. Потом они снова объявились и уже надолго не уезжали, чем только огорчали поселян…

Теперь, когда посёлок основательно заняли немцы, казалось, на наряд можно было не выходить. Так безрадостно думали все бабы и в том числе Екатерина, ведь война внесла в души людей сумятицу, поломала сложившийся за годы колхозного строя уклад сельской жизни. Денис не доучился в ремесленном училище, хотя какое-то время занятия не прерывались, его должны были послать на какую-то стройку. В следующем году, зимой, когда Денису сравняется семнадцать лет, его могли забрать на войну; призвали же прошлой осенью ребят из их посёлка на год раньше призывного возраста. Судя по всему,

для сына приближалось неотвратимое. Но она почему-то не подумала, что в условиях оккупации его не заберут. Мать любила детей всех, но Денис был любимей одним тем, что внешне был похож на неё, как две капли воды. И в нём соединилось много её хороших качеств: отзывчивость, честность, увлечение ремёслами, природа наделила его способностями к рисованию. И вот выпадала ему доля защитника Отечества, казалось, этим надо было бы гордиться, но Екатерина, томимая смутными предчувствиями, что война пришла надолго, жила в страхе от неминуемой с Денисом разлуки, после которой нечего уже думать о скорой с ним встрече. Впрочем, она боялась заглядывать в будущее, чтобы ненароком не сглазить сына, и лишь оставалось уповать на везение да молить Бога, только бы скорей закончилась война. А теперь с приходом немцев она вдвойне боялась, что они могли угнать молодёжь в Германию, о чём ещё до оккупации и газеты пугали, и слухи ходили, приносимые также беженцами, что непокорных фашисты расстреливали и сжигали в крематории. Много мирных жителей превратили в рабов, томящихся в концлагерях. И только одно это нагоняло страх, а газеты призывали население к яростному сопротивлению оккупантам, не покоряться и не сдаваться. Легко сказать, не видя воочию немчуру. Вот они, молодые, сильные, наглые, вооружённые до зубов, расхаживают по горнице, лопочут по-своему. А потом один подошёл и стал наблюдать, как русская баба растапливала кизяками печь, от которых шёл горьковатый, удушающий дым. Немец покачал сокрушённо головой.

– Я шёль из Германий на ваш земля, – начал немец на ломанном русском, – а не видаль печка такой. Это шваль, шваль русишен, где дровы, угли, найн мутор. А твоя киндер нам не нужна, мы не фашистен, ми просто зольдат. Ми мирный немец, я-я, нас Гитлер пуф, пуф послаль на вашу землю. Наш официрен посылайт арбайтен ваш человек не в Германий…

Екатерина, затаив дыхание, слушала немца, старавшегося, видно, расположить к себе, а в его полуясных изъяснениях она улавливала искреннее желание понравиться, что они вовсе не нацисты, и пошли воевать не по своей воле. Потом немец достал бумажник из кителя, став показывать фотографии своих детей, жены.

– Моя киндер… я фролен, мутер киндер, – и показал на себя, – фатер киндер, я, – далее немец, назвавшийся Гансем, пытался выпытать у Екатерины о её муже, на каком фронте он воюет, на что она лишь робко пожала плечами, показав рукой в землю. А немец посчитал, что её муж погиб, и она не стала его разубеждать, вздохнув, считая, что немцу недолго прикинуться добреньким, чтобы войти к ней в доверие и выпытать необходимые для них, быть может, секретные сведения.

Через час Нина принесла парное молоко, и немец тотчас оживился, сказав весело:

– О, млёко, карошо! Вир арбайтен киндер дойчен поедет в Гераманий, и будет карошо жить. Найн? О, вир, вир! – немец видел, как Екатерина, поняв его намёк на счёт участи Нины, выразила несогласие на его обещание посодействовать её дочери.

«Ишь что выдумал, райской жизнью соблазнять и потом отдать в рабство – нет, – не выйдет!» – подумала Екатерина, печально глядя на Ганса. «Все вы хороши. Не хотел бы воевать – не пошёл, а то вон, сколько тысяч километров надо было пройти с отъеденной мордой».

Немцы ели колбасу, пили сырые куриные яйца, выменяв их на шоколад, к которому Екатерина не притронулась. Ганс положил на стол три плитки шоколада и кусок колбасы. И потом пили свою водку – подносили Екатерине и Нине; но они отказались, тогда подозвали Дениса, который было пошёл, но тут же под взглядом матери остановился.

– О, солдате руссешен вир? Корошо, найн? Я, я шнапс – буль-буль! – сказал Курт, рассмеявшись, видя, что парень растерялся. Немец решительно встал и привёл парня, всунув ему в руку походную алюминиевую кружку.

– Денис – не смей пить! – в испуге воскликнула Екатерина приглушённым тоном. Но сын, точно не слыша взволнованное упреждение матери, с неким вызовом принял

кружку. Затем довольно смело посмотрел по очереди на фрицев, поднял на уровне своей головы кружку.

– За победу! – тихо воскликнул он, став лихо пить крепкий шнапс так уверенно, будто это было для парня привычным делом, хотя на самом деле Денис только пробовал на праздники раза два вино домашнего приготовления.

Тост парня немцы, разумеется, приняли, поддержав его ликующими выкриками. А потом подняли Дениса на смех, так как его глаза налились слезами, и Курт сунул ему солёный огурец, какими угостила их хозяйка, когда на обмен предложили банку тушёнки. Екатерина подбежала к сыну и поспешно увела из горницы в переднюю, где посадила за стол, велев есть борщ, заправленный жареным салом и луком.

«И чего же наши пустили немцев сюда? Как же они так легко прошли»?! – думала сокрушённо Екатерина. – Видно, без боя прошли, а где же наша армия? И долго ещё это будет продолжаться, девчатам от них, ох, достанется, начнут пьяные изгаляться, говорили им: надо уходить с беженцами, так не поверили, что придёт к нам проклятая немчура».

В этот вечер немцы курили, пили водку, просили сварить картошку и заправить тушёнкой, играли на губной гармошке. Орали свои песни, выходили на двор. По всему посёлку была слышна немецкая речь, лаяли разъярённо собаки, где-то возле клуба стоял смех и визг девчат. Екатерина не могла понять: кому это взбрело выйти из дому? Их постояльцы звали Нину спеть с ними, но мать запретила и солдаты, что удивляло, отстали, и Екатерина осталась ими довольна: хоть не лезли нагло, а ведь могли сделать всё. Наверное, сказывалось европейское воспитание. А потом солдаты оделись и с автоматами вышли на улицу. Ганс, в звании ефрейтора, оказывается, был старшим. Он подошёл к Екатерине, дышал безудержно табаком, луком, водкой, весёлый, строил глазки:

– Бите, хошим знать, есть у вас баба лёгкий поведений? Твоя дочка красавиц кароший, ми не будем трогаль. Воевать ми не хотим…

Екатерина с трудом разобрала, что именно он хотел узнать, и то, что уяснила, вызвало у неё стыд: как он мог у женщины спрашивать такое? Но и на том спасибо, что Нину они уважают, а для развлечений хотели бы соответствующих, падших женщин. А таких, в полном смысле, вряд ли они тут найдут.

– Не знаю, может и есть, я свечку ни у кого не держала, – ответила Екатерина. Сама она была ещё нестарая, но, правда, худая, с уставшим лицом. В серой юбке и бумазейной кофточке, с повязанным из ситца цветным передником. Вопрос Ганса её настолько возмутил, что она не могла долго успокоиться и не понимала: зачем немцы и на затеянной ими войне искали развлечений?

На улице, однако, было ветрено, а мороз жал вроде небольшой, но холод пробирал до костей. Снегу выпало ещё немного – на вершок, шумели тревожно деревья. Пахло перегоревшим кизяком. Екатерина в фуфайке вышла посмотреть: куда сейчас направятся немцы? Сначала они стояли за двором и переговаривались. А потом пошли к клубу, где слышалась речь их соплеменников…

Глава 8

Примерно через час или того больше, немцы пришли с улицы и оповестили на ломаном русском, что завтра утром их начальство собирает всех жителей посёлка в клубе. А для чего именно, они сами точно не знали. Но как раз это неведение Екатерину пугало больше всего. Впрочем, она боялась вовсе не за себя, она беспокоилась за судьбу своих детей.

Немцы пошли укладываться спать на походных кроватях. А Екатерина, уложив сыновей на кровати, себе и дочери постелила тут же, в передней, на полу. Нина легла с тревогой на сердце, потому что мать пошла смотреть печь, в топке которой ещё тлели дрова и кизяки. Слегка задвинула заслонку на трубе, чтобы быстро не уходило тепло, и следом прикрыла поддувало побелёной кирпичиной, чтобы на пол не вываливались красные угольки. И после того, как сделала всё, надо было бы лечь отдыхать, но от пережитых за день волнений спать не хотелось. А из горницы уже вовсю доносился чужеродный храп здоровых мужчин: от сознания, что она приютила немцев, на душе было беспокойно, досадно потому, что после того, как прогонят немчуру, их могут обвинить в пособничестве захватчикам. Она подумала о Фёдоре: от него что-то давно не было писем. Как он там, в далёкой Сибири, и во сне почему-то его ни разу не видела. Может, это так надо? Значит, у него пока всё, слава богу, хорошо…