В когтях германских шпионов
Шрифт:
— А хотелось бы вам получить из Берлина что-нибудь этакое, на шею или на грудь?.. Настоящее?..
— Ой, еще как хотелось бы! — с наивной беспардонностью вырвалось у Пенебельского. — Но как это сделать? Необходим предлог… Хотя все мои симпатии, все мои чувства…
— Я ни минуты не сомневаюсь в ваших симпатиях. Но слова, даже самые искренние, — звук пустой. Слова — дипломатическая нота, не опирающаяся на штыки и пушки. Необходима зацепка более реальная, которая дала б возможность его сиятельству сделать соответствующее представление.
— Помогите,
— Воздушный флот Германии при всем его могуществе нуждается, однако, и в частной поддержке… И вот среди сочувствующих…
— Понимаю, — перебил Ольгерд Фердинандович, уже почти готовый вынуть из письменного стола чековую книжку. И в то же время его вдруг зазнобило каким-то странным холодком. Словно кто-то невидимый дунул ему в затылок, и «это» щекочуще-неприятно пошло вниз по спине…
А Флуг смотрел на него в упор спокойным, тяжёлым взглядом… Медленным неторопливым движением вынул из кармана записную книжку.
— Соблаговолите назвать сумму вашего пожертвования?..
Пенебельский молчал, испытывая какую-то прямо физическую неловкость в спине.
— Вы колеблетесь, господин фон Пенебельский? Но ведь вы же — немец!.. Немец из Познани… Или я ослышался?..
— Да… немец…
— Так в чем же дело? Ваш долг, ваша священная обязанность содействовать усиленно мощи вашей родины. Или вы сомневаетесь, боитесь, что узнает кто-нибудь из тех, кому не следует знать?
— А если… если будет война?
— Тем лучше!
Белый, как слоновая кость, нос Ольгерда Фердинандовича увлажнился несколькими росинками.
— Хорошо…
Он вынул из письменного стола чековую книжку.
— Не стесняйтесь в сумме, — подбадривал Флуг. — Даю вам слово, что она будет прямо пропорциональна обещанной декорации.
Ольгерд Фердинандович подумал, подумал и выписал чек на пятнадцать тысяч.
Флуг посмотрел, ничего не сказал и, сложив чек, сунул в бумажник.
— А теперь соблаговолите проставить эту же самую сумму здесь, у меня в записной книжке, и скрепить вашей подписью…
Опять холодок в спине…
— Разве… и это нужно?..
— Это необходимо!
Отступать было поздно. Ольгерд Фердинандович с решимостью взялся за перо.
Когда он подписывался, дрожали короткие, пухлые, с мягкими плоскими ногтями, пальцы. Но все же Ольгерд Фердинандович не изменил своей хамской манере ставить разом обе начальные буквы имени и отчества. И вышло не О. Пенебельский, как следовало бы, а как всегда выходило у него — О.Ф. Пенебельский.
Словно проделав какой-нибудь физический труд, откинулся Ольгерд Фердинандович в глубь кожаного кресла и вытер платком вспотевший нос. Голова его мучительно работала, пытаясь разобраться в чем-то, пока еще хаотическом, но слепом и тяжёлом, как судьба. И впиваясь пальцами в подлокотник из красного дерева и подавшись
— А когда будет… когда предполагается начать… войну?..
Флуг усмехнулся углами рта.
— Господин фон Пенебельский, вы либо чересчур наивны, либо совсем напротив, хитры и коварны, как тысяча дьяволов, связанных вместе хвостами. Вы задали мне вопрос…
— Но ведь я же свой, я — немец…
— Вы задали мне вопрос, — продолжал, не слушая его, Флуг, — за ответ на который с одних ничего не берут, с других — берут миллион, а то и миллионы… Ведь я же вас понимаю отлично. Вам хотелось бы это знать для биржевых операций.
— Господин Прэн… Вы читаете в мыслях…
— И вижу на несколько метров, что делается под землею. Итак, по-американски: за две недели, даже за месяц, вы узнаете от меня точно, с самыми пустячными колебаниями, день объявления войны. Но это обойдется вам в два миллиона рублей — не марок. Согласны?..
— Согласен!.. Я готов хоть сию же минуту выдать вам какое-нибудь «домашнее» обязательство…
— Не надо. Я верю. А самое главное, вы у меня в кармане, господин фон Пенебельский! — молвил Флуг, вставая и хлопнув себя по тому месту визитки, где лежала записная книжка.
Ольгерд Фердинандович хотел улыбнуться, но улыбка вышла косая, и странно как-то оскалилась часть «мёртвых», вставных зубов. Во рту он почувствовал вкус меди…
Флуг ушёл, унося в кармане чек, а в своей темной душе — презрение к этому человеку, который, гнушаясь происхождением своим, готов притвориться поляком, русским, немцем — в зависимости от того, кем ему быть сейчас выгодней. Человеку без отечества…
11. Человек земли и человек воздуха
«Человек земли» являл собою легкомысленного, скользящего по верхам, неглубокого юношу, способного как-то беспорядочно, бесхарактерно увлекаться первой попавшейся юбкой, только б она ему приглянулась внешне. Но совсем другим становился Агапеев, превращаясь в «человека воздуха».
Садясь на свой аппарат, он уже сразу от одного прикосновения этого весь преображался. Словно подменяли его кем-нибудь другим. И Агапеев, и не он… Тот, да не тот!..
Резче и тверже намечался профиль. Кожаный шлем сообщал ему какую-то мужественную суровость. В птичьих глазах что-то соколиное вспыхивало… И под шум пропеллера, искусно владея послушным рулём, он забывал всех на свете женщин, весь во власти далёких, манящих высей…
Это не был заурядный лётчик. Это был художник-поэт воздухоплавательных достижений. Образованный технически, Агапеев как-то особенно, проникновенно, по-своему, не как другие его товарищи, понимал и чувствовал свой аэроплан с его сложным, капризным скелетом. С каждой малейшей гаечкой, каждым крохотным винтиком умел он говорить, и они понимали друг друга.