В когтях германских шпионов
Шрифт:
Не удовлетворяясь готовым, Агапеев сам искал, много работая, и в конце концов придумал и создал тот самый «Огнедышащий дракон», которым так заинтересовался Флуг.
Несмотря на свои двадцать четыре года, Агапеев имел громадный боевой опыт, совершив десятки опасных, головоломных полётов в Болгарии, Черногории и Сербии во время балканской войны.
Это он, Агапеев, бесстрашной птицею кружился над осаженным Адрианополем, разбрасывая населению болгарские прокламации. Это он спустился после своего исторического полета на аэродроме в Мустафа-паше, с крыльями, превращенными в решето
Совсем другое отношение встретил он в Сербии и Черногории. За полет над кумановскими позициями престолонаследник Александр лично украсил грудь Агапеева орденом Святого Саввы.
В Черногории Агапеев «ссадил» и заставил отдаться в плен австрийского летчика. И все это было проделано с верою в себя, отвагою и в то же время с чисто охотничьим азартом пылкого спортсмена.
Таков этот «человек воздуха». А на земле, в обычной обстановке, он не застрахован был от самых мальчишеских глупостей.
Но вот он уверил себя, что влюблен, — да, пожалуй, и на самом деле влюбился — в княжну Тамару Солнцеву-Насакину. В эту девушку с такой нежно-молочной кожею и зеленоватыми глазами, к вискам приподнятыми, как у японки. Японки с темно-рыжими волосами. На щеке у неё чернело крохотное родимое пятнышко, правильное и темное, словно мушка. Да и было впечатление мушки, сообщавшей своеобразное очарование всему неправильному, живому личику, с чуть вздёрнутым носиком и заострённым книзу овалом.
Княжна, интересовавшаяся авиацией, познакомилась с Агапеевым во время полётов. Он стал бывать у них в доме. Тамаре, не отделявшей в нем человека воздуха от человека земли, досадно было бы отделять — казалось, что она увлекается им.
Пожалуй, в этом больше было кокетства, чем увлечения. Кокетства чистой девушки, но уже с просыпающимся темпераментом и с какими-то, пока еще смутно-бунтующими зовами…
Старый князь-отец был на самом деле вовсе не стар. Пятьдесят четвертый год — какой же это век для мужчины? И бодр он был, и достаточно силен и крепок, а между тем — весь в прошлом. Он любил писать гусиными перьями, не любил электричества и гордился, не кичился, а именно гордился древним происхождением своим от Рюрика. От его взглядов на детское воспитание отзывало эпохою сороковых годов.
Княжна кончила институт, была уже невестой, не чьей-нибудь, а вообще, девушкой, которая должна же раньше ли, позже ли выйти замуж. Но отец не позволял ей одной выезжать из дому. И если б старый князь знал, что дочь обедала в «Семирамис-отеле», даже в обществе брата и под опекою княгини Долгошеевой… Если б он только знал…
Искавших руки Тамары было много. И среди них — люди с именем, положением, связями. Но отец одним своим видом так запугивал всех претендентов, что слова замерзали у них на губах. Он с какой-то гипнотизирующей других незыблемой искренностью уверен был, что о такой партии может мечтать разве принц крови. А Тамара без всякого вызова, просто, молвила
— Знаешь, папа, если б я сильным чувством полюбила человека, кто бы он ни был, я без колебаний, не задумываясь, ушла бы вместе с ним…
И при этом в зеленоватых японских глазах дочери и во всей её молодой упругой, как струна, фигуре с острым приподнятым подбородком, крепким и белым, он видел такую решимость, что даже он, деспотический, властный, терял под собою почву…
Агапеев бредил Тамарой, обещал тысячи безумных подвигов, только б согласилась за него выйти. Тамара, лукаво смеясь, отвечала неопределенно, полутонами, но скорей обнадеживая, чем обескураживая. Или шутила:
— Зачем так много — тысячу? Совершите двенадцать подвигов Геркулеса. Могу все перечислить. Мы ведь проходили в институте мифологию…
Агапееву не до мифологии было. Весь горячим туманом обвеянный, умолял:
— Тамара… Дайте мне ваши губы… Слышите, губы…
Эти влажные, как вынутый из воды коралл, губы нестерпимо дразнили его… Он протягивал руки, мучительно желая коснуться упругого, дышащего свежим ароматом прекрасной молодости, тела. И оно как-то по-змеиному ускользало… Хотя и лицо, и шея горели, губы маленького рта полураскрывались, а зеленые глаза как-то жутко темнели, то погасая, то вспыхивая в истоме смыкавшихся век…
Он услышал:
— Я не дам вам своих губ…
— Но почему?.. Почему? — шептал он в каком-то обалделом забытье.
— Потому что я их никому не давала. Первый поцелуй будет для меня роковым. Я погибну… Я это чувствую…
Раз она не успела увернуться. Он схватил ее за покатые круглые плечи. Княжна рассердилась. Цепким движением она, в свою очередь, схватила его за руки. И сделала ему очень больно. Казалось, она переломает ему все пальцы. Он, далеко не слабый, с острой для мужчины оскорбительностью почувствовал свою физическую беспомощность лицом к лицу с этой девушкой.
У него вырвалось.
— Откуда у вас такая сила?..
— У меня сильные пальцы. Это от рояля. Каждый день я играю два-три часа. С детства играю…
Боль и унижение вспугнули чувственный порыв, уступивший свое место какими-то другим, уже товарищеским ноткам. И как брату она предложила.
— Посмотрите, какие у меня мускулы?..
Он коснулся пальцами красивой и полной у плеча руки, более полной на ощупь, чем на взгляд. Такие женщины в платье кажутся всегда худее, чем раздетые… Он чувствовал сквозь легкую ткань гладкую, скользящую кожу. Тамара сжала пальцы. Агапеев ахнул — так упруго и твердо напряглись мускулы этой женственной руки.
— У вас стальные бицепсы!..
— И да послужит это вам на будущее предостережением… Как видите, я могу постоять за себя.
— И, к сожалению, даже очень! А с виду вы такая нежная, хрупкая…
У княгини Долгошеевой он познакомился с графиней Тригона. Агапеев не мог отдать себе отчета, кто ему больше нравится — эта в сиянии своей тридцатилетней красоты, видимо уже много любившая женщина или целомудренная княжна со своим девичьим телом и губами, никем еще не целованными. И решил, что он желает обеих, каждую по-своему. Княжна вся в будущем, графиня — вся в настоящем…