В когтях германских шпионов
Шрифт:
— Не знаю. И мама не знает…
— Погоди, милая, не вешай трубку… Дай мне собраться с мыслями. Как это дико!
И княжна почувствовала вдруг, что Агапеев близок ей, ближе, чем обыкновенный знакомый, поклонник, и надо выручать его, хлопотать. Словом, что-то такое делать, спешное, безотлагательное. Сейчас же, сию минуту она помчится в город. И она сказала Маргарите:
— Через час-полтора я буду у тебя с первым же поездом. — И повесила трубку.
Ей было стыдно за свои лакированные сапожки со шпорами, и они показались ей такими
— Переодеваться, скорей переодеваться — и на вокзал!..
В вагоне первого класса сидел громадный свитский генерал в легком нежно-сиреневом пальто. Какие-то старухи важного и скучного вида говорили между собою по-английски. Генерал, приподнявшись и блеснув под светло-седыми усами золотом нескольких зубов, учтиво козырнул княжне.
Поезд уже тихо поплыл, как в вагон сослепу вбежала Сонечка Эспарбэ. Увидев княжну, бросилась к ней:
— Представь, Мара! Чуть-чуть не опоздала. Семён гнал вовсю… Лошадь, говорит, зарежу, а не опоздаете… Что с тобою, Мара, ты грустна?..
Приятный голос звучал не настолько громко, чтобы это было вульгарно, но и недостаточно тихо для благовоспитанной атмосферы вагона с этими скучными дамами, и, бросив мельком неодобрительный взгляд на Сонечку, с её красивым личиком, с розовыми отсветами, падавшими от шляпы на нежно-матовые черты, едва-едва распустившегося миниатюрного полуребенка, они продолжали свой английский разговор.
— Пойдём в купе, — предложила Сонечка.
В купе она бросилась целовать княжну.
— Ах, Мара, я такая несчастная! Этот противный Дабиженский… Он мне всю душу вымотал…
— Как, опять?
— Опять! Все время у этой дрянной фифки! У этой, как ты их определяешь, женщины, которая принадлежит всем. И она, тварь, осмелилась мне звонить по телефону! Мне!.. Оставьте, говорит, в покое Дабиженского. Он меня любит, а не вас!.. Каково!.. Я плакала от унижения… Как она смела!..
Сонечка Эспарбэ и теперь плакала. Крупные детские слезы заблестели на ресницах громадных глаз, освещавших все лицо, и таких хрустально-глубоких, что взгляд тонул в них, пропадал, и казалось, нет в них дна. Эти бездонные глаза умели быть в одно и то же время и детскими, и порочными, знающими, что такое острая, запретная ласка…
Отец Сонечки, генерал Эспарбэ, светский человек и забубенный кутила, командовал где-то в провинции кавалерийской дивизией. Временно командовал. И семья жила под Петроградом. Сонечкина мать, исхудавшая, высохшая от любви к мужу, былому красавцу, часто ездила к нему, а дочь валялась до двух часов дня на широченной кровати, кровати кокотки — не девушки, пила в ней крепкий кофе, курила, а затем лихач Семён подавал своего рысака, мчал барышню на станцию, и она уезжала в город. Там у вокзала поджидал ее лихач Артём. Сонечка швыряла ему золотые, носилась по городу, накупала всякой ненужной дряни, выслеживая «противного» Дабиженского, ревнуя его к этой фифке, которая «принадлежит всем»…
«Домашнее образование»
Она продолжала сетовать на этого «дрянного мальчишку» Дабиженского, которого любит сама не знает за что, хотя он так вкусно целуется, и которого она желает во что бы то ни стало разлучить с Миташе-вой… Пусть выбирает одно из двух. Или она, Сонечка, или Миташева…
Княжна, всегда участливая к пестрым авантюрам своей младшей подруги, на этот раз невнимательно слушала исповедь Сонечкиного сердца. Эгоизм — всегда эгоизм, и собственные печали, даже самые крохотные, всегда кажутся больше чужого горя, как бы велико оно ни было.
А у Сонечки, какое же горе? Месяц назад она увлекалась пажом Солнцевым-Насакиным, кузеном Тамары и Дмитрия, сейчас она уверяет себя, что весь смысл её пустой и праздной жизни — в Дабиженском, а через неделю она уже увлечется Друве, Опатовичем или Конапатским. Благо все трое — безусые корнеты и напоминают розовых херувимов. Херувимов с гремящими палашами и в шпорах с малиновым звоном…
Приехали…
Лоснящийся, медно-красный, в скобку остриженный Артём лихо «подал» с наглым лицом.
— Здесь вася-ся, — крикнул он Сонечке…
— Мара, ты со мной? — спросила Сонечка.
— Нет. Я тороплюсь. Машину возьму.
— Домой на последнем? — крикнула Соня с кожаных подушек лихаческой пролетки.
— Может быть…
В «Семирамисе» Тамара ничего не узнала толком.
Княгиня Долгошеева твердила:
— Арестован, вот и все! А за что — неизвестно. Жаль. Очень милый и приятный молодой человек. Но, я думаю, это недоразумение. Хочу думать…
Тамара куда больше княгини хотела думать, что Агапеев стал жертвою недоразумения или ошибки.
— Ах, если бы скорей выяснить! — мучилась она.
Тамара вспомнила про своего двоюродного дядюшку Леонида Евгеньевича Арканцева. Он приходился кузеном её матери, урожденной Арканцевой. И хотя Леонид Евгеньевич прямого отношения к делу Агапеева не имеет, но это человек, пред которым открываются все двери. Стоит ему позвонить куда-нибудь по телефону…
Двоюродного дядюшку своего княжна не видела по крайней мере с год. Но что значит год для петроградцев, хотя бы даже связанных родственными узами? Они встречаются через год, как если бы только накануне расстались…
Княжна поехала в министерство…
20. Дядя и племянница
Арканцев, елико возможно, избегал дам-просительниц. В особенности молодых и красивых. Это любят дон-жуанствующие сановники. А он — терпеть не мог.
Такие просительницы дают легкомысленный тон департаменту. Молодые чиновники с видом заговорщиков улыбаются подозрительной украдкою. А челядь в сюртуках с форменными пуговицами, та уж скалит зубы до самых ушей со всей своей хамской откровенностью.