В когтях германских шпионов
Шрифт:
Раз он не мог сдержать себя и, будь что будет, забыв всякое условное приличие, ворвался к ней… Ирмы не было, и он унес фотографии.
К любви вообще, как к таковой, Криволуцкий предъявлял романтические требования. И в его бурном, скитальческом прошлом бывали моменты возвышенной, иногда сентиментальной влюбленности. Что же касается Ирмы, по отношению к ней он не ощущал никаких романтических взлетов. Она била его по чувственности… Жестоко била!.. До горячего шума в висках, до того, что смугло-матовое лицо этого ассирийца бледнело мертвенной бледностью…
И он решил,
Как это случилось?
Просто… В жизни это сплошь да рядом случается просто. Совсем по-другому, чем в романах. Он выдумал какой-то нелепый предлог. В такие моменты предлоги являются всегда нелепые. И чем позже к ночи и нервней, и напряженней все ощущается, тем нелепей.
Вовка проходил по коридору в полночь, и ему непременно сейчас же — вынь да положь — захотел узнать, имеет ли юридическое право муж-итальянец распоряжаться состоянием жены? Кто, как не графиня Юлия Тригона, может в данном случае удовлетворить его любопытство?..
В овальном окошечке над дверью — зеленоватый свет. Электричество горит, значит, дома. И он поднял руку постучать. Но рука была холодная и чужая. Он опустил ее и, только сделав над собою усилие и глотнув сухими, горячими губами, стукнул раз и другой в белую дверь с торчащим ключом, который Вовка называл «камергерским».
Ему ответили, он не разобрал толком, но, если б и услышал «нельзя», все равно вошёл бы.
Ирма не удивилась нисколько. До того не удивилась, словно ждала его и это было сговоренное свидание. Ему почудилось, что глаза её стали необыкновенно большими, и, кроме этих глаз, он ничего не видел…
И забыв про итальянские законы, забыв даже поздороваться, он молча, бледный, с такими же вдруг большими глазами, как у Ирмы, подошёл к ней и взял ее выше кисти за руки, такой нежной полированной наготою сверкающие из распашных рукавов капота… И словно отдаваясь, эти руки поплыли к нему навстречу, и у своей груди он ощутил прикосновение небольшой теплой груди. И он обнял что-то гибкое, послушное, и тогда только вырвалось у него каким-то невыносимым страданием, с мольбою вырвалось:
— Я измучился, Юлия, места не нахожу себе…
Она улыбнулась всегдашней в таких случаях улыбкою превосходства женщины над мужчиной.
— И не надо было мучиться… Надо было давно прийти сюда… Понял? Глупый!.. Понял?..
Но Вовка понимал одно. Если он не получит сейчас же этих губ, уже в истоме раскрытых, зовущих, он умрёт…
И все зашаталось кругом, как потрясенное могучим ударом. И погасла вдруг комната, и вместе с гранитным «Семирамис-отелем» помчалась в какой-то мигающий, вертящийся хаос…
Утром Вовка проснулся не у себя. И в первый момент не сообразил, где он. Хотел приподняться. Но две руки, нажав его плечи, заставили опуститься на подушку. И эти же самые руки нежным, ласкающим движением спрессовали в компактную массу его ассирийскую бороду, а голос прозвучал, смеясь:
— Теперь тебя запеленать, и ты будешь мумия… Мумия Рамзеса Второго в Булакском музее, в Каире…
— Благодарю покорно! К чёрту все мумии! Я хочу жить и целовать
Он обнял ее. Так просто начался их роман…
Вечером Вовка был у Арканцева, вызванный им по телефону.
— Никаких новостей?
— Никаких, если не считать… но… умолкаю. Ты ведь не любишь эротических отступлений.
— Однако?
— Можешь меня поздравить… Вот женщина!..
— Поздравляю. Но ты ошибаешься, мой друг, называя это эротическим отступлением. Наоборот, я нахожу, что это имеет прямое отношение к делу. Ты будешь, по крайней мере, в курсе вещей. Тебе легче и удобнее следить за своей собственной любовницей, чем за посторонней женщиной…
— Ленька, ты развращаешь меня. Ведь это же — предательство!
— Какие громкие слова. Ведь вы нужны друг другу — я не люблю таких слов, но что поделаешь, ничего другого не подберешь, — как самец и самка… Ведь ничего духовного, высокого?
— Ничего…
— А следовательно — странная щепетильность. А пользу России ты забываешь? Да одна её переписка с этим американцем! Какое это драгоценное значение для всех нас…
— Кстати, утром она тщательно перебирала и прятала какие-то листочки, её же почерком написанные.
— Вот видишь! И это несомненно его телеграммы, которые она сама расшифровала.
— Пожалуй, и, кроме того, ей поданы были две телеграммы. И хотя она читала их, пряча от меня, я увидел бесконечное количество цифр.
Арканцев прищурился, подумал, разгладил надушенные бакены.
— Вот что… Попробуй… Но только с величайшей осторожностью… Попробуй переманить ее ко мне на службу. Я не могу оплачивать её услуги в такой мере, как это делал блаженной памяти Эренталь, а теперь делает Бертхольд, не могу… Но если бросить на одну чашку весов вместе с моим более скромным гонораром, еще к тому же интересного ассирийца, кто знает, которая из двух перетянет?..
28. О дипломатах, о Гумберте и его чемодане
Вовка просидел у товарища юных дней своих целый вечер. Совсем недавно еще Вовка был наибезмятежнейшим образом равнодушен ко всему, что называлось политикой, дипломатией и тому подобными скучными словами. Скучными — тогда, раньше…
Теперь же, чувствуя себя каким-то, пусть даже самым незаметным и крохотным колесиком громадного, сложного, запутанного механизма явных и тайных международных взаимоотношений, теперь Вовка не находил эти слова «скучными». Наоборот. В его воображении стали они облекаться в нечто живое, трепещущее, сотканное из ярких и жутких образов…
Вот почему и сам Арканцев прибрёл в его глазах особую интересность, которой Вовка не замечал раньше. Интересность профессионала, знающего тот мир, которого Вовка не знает, но теперь весьма и весьма любопытствует постигнуть…
И, как ученик учителю, с наивностью экспансивного человека, задавал он те или другие вопросы.
Арканцев, прихлебывая чай, по-деловому сервированный Герасимом на краюшке большого письменного стола, удовлетворял охотно Вовкино любопытство. Еще бы неохотно! Чем больше будет знать Вовка, тем лучше для дела.