В когтях германских шпионов
Шрифт:
— Сливки, варенье, лимон, что вам по вкусу? — угощал майор.
Она пригубила из чашки, спохватившись:
— Уже поздно! — взглянула на эмалированные золотые, как медальон, висевшие на груди часики. — Уже четверть двенадцатого… Пора!
— Так скоро… Но вы же обещали до половины… Куда вы спешите?
— Домой! Если я не буду вовремя дома, неприятностей не обобраться…
— Муж?
— И вдобавок безумно ревнивый…
— В таком случае не смею задерживать. Жаль! Очень жаль!.. Но когда же мы увидимся с вами,
— Дайте сообразить…
— Имейте в виду, через неделю я, по всей вероятности, уезжаю в отпуск.
— В отпуск? Вы не уедете так скоро… Слышите, я не отпущу вас!
И она доверчиво протянула ему обе руки, подаваясь к майору с какой-то кокетливой грацией всем своим гибким телом…
И он схватил нежные, холёные ручки и, вдыхая затрепетавшими ноздрями аромат кожи, целовал их, теряя голову. Притянул к себе и крепко обнял эту женщину… Она забилась в его сильных руках, пытаясь вырваться. И вырвалась…
— Не надо… Не волнуйтесь же понапрасну… Потом!..
— Когда потом? Вы меня обманываете, вы исчезнете, Белая ночь!
— Нет… Я верна своему слову… Хотите завтра? В девять вечера я буду у вас.
— Она спрашивает?.. Хочу ли я? Безумно хочу!
— Итак, до завтра… Ждите… А сейчас не провожайте меня. Слово, что вы останетесь дома. Малейшая неосторожность — и это меня погубит…
Она ушла.
Белые, павильонного стиля ворота увеселительного учреждения «Альгамбра» сияли лампионами, то вспыхивавшими, то погасавшими. Ливрейная прислуга в красном пропускала вереницею подъезжавших гостей. В саду из десятка-другого тощих деревьев гремел военный оркестр.
Тесная уборная пропиталась запахом пота здоровых и сильных людей. Эти здоровые, сильные — борцы-атлеты. Плечистый Вебер с остриженным бычачьим затылком вернулся в уборную после долгой, утомительной схватки с тяжёлым противником. Весь Вебер вместе со своим чёрным трико «дымился», как запаренная лошадь. Его широкое, тупое лицо с низким лбом блестело, как смазанное маслом. Он сел, отдуваясь, на скамейку и, вынув из сумочки, где у него хранилось вместе с башмаками для арены трико, бриллиантовый перстень, украсил им свой обрубковатый мизинец. Борцы с завистью глядели на крупный, дорогой, переливающийся огнями бриллиант. Вебер получил его от одной из своих поклонниц.
Постучав в дверь, вошёл рослый официант с салфеткой под мышкой. Он произвел впечатление заморыша среди этих громадных, из мяса и мускулов атлетов.
— Господин Вебер! Вас желают видеть одна дама. Они заняли кабинет номер третий…
— Какой дамен, молодой, красивий?
— Очень из себя такие аккуратные…
— Везёт же каналье Веберу! — хлопнув борца по плечу, воскликнул русский атлет Бандурин.
Вебер самодовольно сиял.
— Меня лубит здэшний дамен!
— Так вы придете, господин Вебер? Я буду вас ждать у дверей…
— Карошо, я
Через несколько минут официант распахнул перед Вебером дверь. Огромная туша протиснулась в оклеенный бумагою кабинет с пианино и бронзовыми канделябрами. Расползаясь тупым лицом в улыбку, атлет приветствовал одиноко сидевшую на плюшевом диване даму с золотым мешочком и под вуалью.
— Гутн абенд!..
Ему ответили по-немецки…
— Мне писали о вас из Берлина. От вас требуется одна весьма патриотическая услуга…
— Патриотическая услуга?!. Вебер добрый немец, и почему нет!
— Но это сопряжено с опасностью… Ведь вы очень сильный, господин Вебер, не так ли?
— О да… Колоссально! — И борец сжал свой кулачище с добрый телячий окорок. На этом окороке искрился радугою бриллиант.
— Если б вам указали человека, опасного вашему отечеству?..
— Я бы его задушил…
— Душить не надо. Это уже преступление. А так… Случайный удар, один из тех ударов, после которых люди неожиданно умирают…
— Это я могу… Я убил двух человек. И оба раза кулаком!
— Вот видите, какой вы сильный, господин Вебер… Но, хотя вы и патриот, деньги никогда не бывают лишними…
— О да, натурально! — оживился он. — Деньги — вещь хорошая!
— Так вот… За ваш удар вы получите две тысячи крон. Это восемьсот рублей…
— Мало… Меня могут выслать, и я потеряю ангажемент. Четыре тысячи!
— Хорошо… Четыре! Вот задаток.
Вебер протянул свою лапищу. И узенькая ручка потонула вся в теплом потном окороке венского чемпиона…
26. Наполеон из Бобруйска
Белый людовиковский зал в особняке Ольгерда Фердинандовича Пенебельского украсился тремя фамильными портретами. Ольгерд Фердинандович охотно показывал их гостям, давая соответствующие пояснения:
— Это мои папаша. Он был в варшавском университете за профессора. Это мой дед, маршалек на Волыни. Это мой прадедушка — улан Иосифа Понятовскаго.
На портретах лежала печать времени. Заботами художника, обегавшего весь Александровский рынок, они и обрамлены были подобающим образом.
И все, кто любовался портретами, все в один голос:
— А знаете, Ольгерд Фердинандович, у вашего покойного батюшки разительное сходство с Генрихом Сенкевичем!
— А что вы думаете? Двойник! Совсем две капли воды. Их часто перепутывали в Варшаве.
Если б это видел и слышал седобородый патриарх Нахман Пенебельский, всю свою бедную, трудовую жизнь, как рыба об лёд бившийся в крохотной и тесной лавочке с её жалким, копеечным оборотом. Если бы он видел и слышал!
Но он не мог ни видеть, ни слышать, давно угомонившийся в белом саване своём под серой плитою уже поросшего зеленоватым мохом камня на унылом Бобруйском кладбище.