В когтях германских шпионов
Шрифт:
А время бежит… Вот и Вильно. Половина дороги, а я ни взад ни вперёд. Ни тпру ни ну ни кукареку… Гуляю себе по коридору. Вижу, сидит он у себя, немецкие журналы просматривает, ногти полирует… А на столике перед ним этот самый несессер туалетный, из крокодиловой кожи, который мне еще на вокзале Борис Сергеевич показал. «Там, — говорит, — по моим сведениям, интересующие нас документы». Ну, думаю, пойдёт эта гнилая австрийская спаржа в вагон-ресторан принимать пищу, авось чего-нибудь выдумаем. Не тут-то было… Пищу он принимать пошёл, это верно, а только проводнику велел свое купе на ключ запереть. Черт бы его на все куски разодрал… Ну, и так и этак, стал я мозгами ворочать… С отчаяния даже такая мысль пришла: хотел открыться во всем проводнику, сунуть ему четвертной в зубы, чтоб помог мне симулировать кражу. Я, мол, схвачу этот самый несессер и
Креплюсь, думаю: терпи казак, атаманом будешь. И всячески отгоняю от себя другой вариант: терпи казак, казаком сдохнешь!..
Пофриштыкал себе господин фюрст Шварценштейн, и назад, в свою «купу». Для меня прямо муки Тантала… Дразнится проклятый несессер, покою не дает… Даже дикие мысли полезли в башку… Вбежать в «купу» эту самую, хватить белобрысую глисту по черепу, чтоб на часок-другой память отшибить, а сам за несессер — и драла, прямо на ходу, из вагона. Нет, ничего, кроме скандала, не выйдет… Публики много… Какие-то дамы торчат в коридоре, из своих телес живых баррикад настроили, сквозь такие живые заграждения не очень-то буйным ветром пронесешься…
Вот и Варшава…
Сердце мое, как овечий хвост, ёкает… До границы всего несколько часов осталось… Не успею ничего сделать, — адье, мон анж, я удаляюсь. Папенька с маменькой кланяться приказали! И вдруг, на мое счастье, услышала меня Царица Небесная… Разговор прошёл промеж сиятельной глистою и проводником. Я по части этого собачьего диалекта немецкого — швах… Но понял, что австриец сутки пробудет в Варшаве, и с вокзала — прямо в «Бристоль». Ну, думаю, Дмитрий Петрович, теперь как себе хотите, а документы вы должны получить, хотя бы вам за это пришлось в самого Фантомаса перекинуться… Черт его дери, кража так кража! Во имя такой благородной миссии, сам Бог велел… В «Бристоль» так в «Бристоль»! Подхватил это нас автомобиль гостиничный… Едем… Только двое: фюрст да я. Друг против друга сидим. Натурально, он не замечает меня. Я для него — пустое место… А я глаз не свожу с голубчика. Так бы, кажется, и придушил, как недоноска цыплячьего, да за несессер — хап! Погода — роскошь… Все так и горит кругом… Цветут каштаны… Этакие пикантные женщины… В первый раз настоящий европейский город увидел… Приезжаем! Фюрст себе номер, я — себе. Очутились мы в одном коридоре. Только в разных концах. Раскрыл я свой чемодан… Там — пусто, хоть шаром покати. Для фасону взял. Чемодан внушительный, приличный… Борису Сергеевичу спасибо, снабдил… Занялся фланерством — по коридору взад и вперёд маячу. Ждать пришлось час битый… Шварценштейн, изволите ли видеть, все это время туалетом занимался, красоту наводил… Вышел наконец этаким курортным щёголем одетый. В белых штанах, фланелевых… Крикнул горничную, чтоб порядок в номере сделала, а сам ушел. Горничная, полька этакая аккуратная, заглянула в номер. Там чего-то походила, потрогала и — назад, прежнюю уборку окончить в другом номере. Я оглянулся… Ни души в коридоре… Я к фюрсту, в гости, шмыг… Ага, вот он родненький, из крокодиловой кожи, в чехле, красуется! Попробовал замок… Не тут-то было… Закрыт… Я несессер за ушко, да на солнышко… и — к себе… Положил я его в чемодан… Звоню, требую счет: спешить надо, мол, телеграмму получил… Расплатился честь-честью и скорей, на извозчике, на питерский вокзал. Ждать поезда часа три пришлось. Лихорадка трясёт, нетерпение разбирает… Скорей заглянуть хочется в серёдку… Наконец я в вагоне… «Купу» отдельное нанял… Мне что, деньги редакционные жалеть нечего! Отпереть никак нельзя… Тут я, делать нечего, перочинным ножом всю эту крокодилову кожу искромсал, и документики все на Божий свет извлёк… Глазам не верю! От радости руки трясутся… Флаконов там — видимо-невидимо… Круглые серебряные пробки с флаконами… Все, какие были духи — на себя вылил… Кутить так кутить! На весь пятиалтынный. Из Вильно даю телеграмму… Возвращаюсь триумфатором и попадаю прямо в объятия Бориса Сергеевича, достойный помощник сего Пинкертона газеты «Четверть секунды». Могу себе представить адское бешенство одураченного князюленьки!..
В таких, или приблизительно в таких тонах, рассказал Кегич свои приключения майору Ненадовичу, сидя у него в комнате, вместе с Мирэ. Помощник редактора привёз к сербскому
Он гордился и своим пинкертоиовским нюхом, и своим помощником, как импрессарио артистом, вернувшимся из удачной, лаврами его покрывшей, гастроли. И ко всему этому Борис Сергеевич предвкушал бешеную сенсацию…
— Теперь можно писать вовсю! Не так ли, мой дорогой майор?.. Именно, теперь можно… Победителей не судят! А мы — победители! Воображаю, как вытянутся физиономии у всех там этих господ, на Сергиевской, начиная с посла и кончая его егерем с петушиными перьями… А самочувствие князя Шварценштейна? После такого скандала это сокровище, несомненно, переведут отсюда… Пойду, сейчас позвоню в редакцию… Завтрашний номер необходимо печатать самое меньшее в полуторном количестве… Розница будет бешеная! Я подам всю эту историю, даже не по-французски, а по-американски… Напечатаю три портрета рядом: Шверценштейна — у меня, кстати, он есть — Дмитрия Петровича, и нашего уважаемого майора… Вы разрешите мне к телефону, майор?..
— Пожалуйста!..
Через две-три минуты Борис Сергеевич влетел в комнату взволнованный, потерявший по дороге пенсне и даже не заметивший этого, хотя сразу вдруг ослеп, и ничего не видел.
— Господа в редакцию только что пришла телеграмма… Убит в Сараево австрийский эрцгерцог Франц-Фердинанд… Он, и жена его… Оба… Двумя выстрелами… Убийца — молодой серб из Боснии…
Ненадович вскочил, бледный весь.
— Не может быть! Хотя… наверное, австрийская провокация, это убийство… Шулера и подтасовщики швабы постараются свалить это преступление на сербские официальные круги, чтоб создать предлог для нападения на Сербию…
— Мы в таком духе осветим эту телеграмму, — подхватил Мирэ. — Мне кажется, я не выдержу и упаду в обморок… так передо мною все кружится… Где мое пенсне?.. К чёрту пенсне, когда заваривается такая каша! Вы понимаете, майор: завтра мы, «Четверть секунды», будем сильнее всех газет… Я предвижу чудовищный успех… У всех остальных — одни лишь телеграммы о сараевской катастрофе… У нас же еще к тому — вдумайтесь только! — история похищения австрийским дипломатом важных документов у военного представителя Сербии в Петрограде… Какая невероятная пикантность сопоставления! И какой козырь в наших руках, чтоб смело бросить в лицо Австрии её участие в сараевском убийстве… Дмитрий Петрович… Едем в редакцию… Надо работать… Работать до полного изнеможения!.. К оружию!..
Мирэ со своим «телохранителем» помчался в редакцию. Помчался без пенсне, которое благополучно раздавил ногою в торопливых поисках в меблированных комнатах «Сан-Ремо».
Ненадович поспешил в сербское посольство. Там уже знали про убийство эрцгерцога из подробной телеграммы Пашича. И хотя все были возбуждены в посольстве, но это нисколько не походило на панику. И все отдавали себе ясный отчёт: Сербии брошен вызов, и она примет его… Никто не сомневался в неизбежности войны… Весь вопрос лишь, когда она вспыхнет?.. Через неделю, или — это самое большее — через месяц?
Конечно, маленькой Сербии, при всем героизме её великолепной армии, не справиться с миллионными полчищами швабов… Но Россия, Великая Россия не даст в обиду своих южнославянских братьев… И с такой могучей заступницею можно смело смотреть в глаза будущему, темной, предательской, зловещей тучею надвигавшемуся из Берлина, Вены и Будапешта…
Через несколько часов, когда газеты особыми экстренными прибавлениями оповестили город о сараевской катастрофе, густая, шумная толпа с национальными и сербскими флагами и с пением гимна двинулась к сербскому посольству.
Этой манифестацией русское общество хотело показать, что оно ни на минуту не верит в участие в заговоре сербского правительства и видит в убийстве эрцгерцога лишь единичное покушение двух молодых людей, к тому же австрийских подданных. Сербский посланник, умиленный, растроганный, с блестевшими на ресницах слезами, вышел на балкон и дрожащим голосом благодарил манифестантов за тот глубокий инстинкт русской души, что так безошибочно, сразу помог разобраться в клеветнической грязи, которою пытались австрийцы закидать весь народ сербский…