В концертном исполнении
Шрифт:
Успокаивая больную, старуха провела ладонью по ее щеке. Из чахлого садика повеяло чем-то до боли знакомым. Анна закрыла глаза. Нечто странное и необычное происходило с ней, и понимание этого постепенно проникало в ее сознание. Мир, в котором разглагольствовал приторно-ласковый Серпин, мир с людьми в черных кожаных куртках и солдатами с винтовками, мир, где огромный казенно-серый город нависал над ней, сочился страхом из темных подворотен, — этот ущербный мир сам собой стал терять четкость очертаний, сдвинулся куда-то в сторону, и его место заняло беспокойство. Анна вдруг совершенно отчетливо поняла, что все самое дорогое, все, чем она жива, находится в страшной, смертельной опасности. «Надо бежать! — решила она. — Надо спешить и во
Резко сев на кровати, Анна спустила ноги.
— Евгения Ивановна, — сказала она, совершенно точно зная, что именно так зовут нянечку, — Евгения Ивановна, голубушка, принесите мою одежду. Мне надо идти!
— Ишь чего надумала! — удивилась нянечка. — Завтра будет обход, тебя со всех сторон посмотрят, обследуют, вот тогда и ступай. Да и слаба ты еще, дочка, куда тебе идти-то?
— В церковь! Хорошо бы в храм Христа Спасителя…
— Да его годиков шестьдесят как взорвали! При мне и сносили. К нам в окно кусок мраморной доски залетел. Хорошо, всех вывезли, а то аккурат бы убил. Возвращаюсь под утро, а он на моей кровати лежит, а на нем имя золотом, — погиб сердечный в войну с французом…
— Да, я теперь вспоминаю, — нахмурилась Анна. — Мы тогда в подворотне стояли: я, дядя и Лукин… Куда же мне тогда? Понимаете, Евгения Ивановна, человек пропадом пропадает, а в нем вся моя жизнь. Я без него жить не хочу. Мне бы в такое место, где свято и светло, мне обязательно надо, чтобы Он меня услышал! Ведь не может же Он не услышать, так не бывает, правда?
— Что-то я с тобой запуталась, — честно призналась Евгения Ивановна, — голова идет кругом. То в тебя стреляли, теперь ты видела, как рушат храм Христа Спасителя… — Своими добрыми глазами она посмотрела в глаза Анне. — Да не слепая, сама вижу, что идти-то тебе надо!
Анна молча обняла старуху.
— Ладно, возьму грех на душу. — Евгения Ивановна быстро перекрестилась. — А бежать тебе след на Маросейку, к Николе, что в Клениках. Церковь старая, место чистое, светлое! Там слева, в глубине придела икона Федоровской Божией Матери, перед ней и помолись. Ее, заступницу, проси, Она и сама поможет, и перед Сыном похлопочет. Мать — всегда мать, в ней святость! — Евгения Ивановна перекрестила Анну, заторопилась, нарочито ворча: — Приспичило тебе, до завтрева не можешь обождать!..
Оказавшись на ступенях больничного корпуса, Анна остановилась, огляделась. С непривычки кружилась голова. Улицу из конца в конец заливало яркое весеннее солнце, и люди, и машины будто плыли в его лучах. Чахлая московская природа ликовала, сошедшие от счастья с ума воробьи носились в больничном садике. Сердце Анны болезненно сжалось от предчувствия чего-то значительного, что предстояло ей совершить и что наверняка войдет в ее жизнь и изменит ее.
— Господи, — прошептала Анна, — пожалей меня!
Где-то вдали ударил колокол, и звук его поплыл над Белокаменной. На ходу застегивая плащ, Анна спустилась по ступеням, побежала по улице. Непрерывный поток людей шел навстречу ей по тротуару. В его движении было что-то пугающе непреклонное, была заданность механической машины, бездушной и безжалостной, крушащей все на своем пути. «Почему все они такие хмурые и озабоченные? — думала Анна, пробираясь бочком, вглядываясь на ходу в лица встречных. — Неужели у всех у них горе? Такой яркий, радостный день, а они так бесконечно тусклы!» Ей вдруг стало жалко всех этих людей с их вечными проблемами и мыканьем по замкнутому кругу надежд и тревог, она испугалась. Если вокруг так много страданий и несчастья, как же Он услышит ее слабый голос в этом хоре народной скорби? В растерянности она подняла глаза и вдруг рассмеялась. Из темного стекла витрины на нее смотрело ее собственное лицо, и выражение его было точь-в-точь такое же, как на лицах шедших ей навстречу людей. Несколько прохожих шарахнулись в сторону, но Анна этого даже не заметила. Пробежав вверх по улице, она уже входила в ворота маленького
— Храм… — начал он, но, встретившись глазами с Анной, вдруг замолчал.
Взяв со скамьи свечу, юноша сделал рукой жест идти за ним. В левом приделе за толстой квадратной колонной он поставил Анну перед иконой, зажег свечу и от нее лампадку.
— Федоровская Божия Матерь, — сказал священник тихо и перекрестился, — молитесь, вам никто не помешает…
Анна благодарно улыбнулась, взяв протянутую ей свечу, опустилась перед иконой на колени. Лик святой женщины с ребенком на руках был темен, черты его мягко округлы, огромные восточные глаза смотрели печально, все понимая, все прощая. Воск свечи капал на пальцы, Анна не знала слов молитвы.
— Богородица, Пресвятая Дева Мария! — произнесла она наконец, и эти первые слова, их глубоко личная интонация придали ей силы. — Помоги мне! Прости меня ради Сына твоего! В толчее житейской я не часто думаю о тебе — это все от замороченности бытия. И не в том дело, что вокруг много горя и страданий, — хотя и это случается, — просто по недомыслию принимаем мы суету за нашу жизнь, а отсутствие несчастий за счастье. Ты ведь сама видишь — когда душе не задают работу, она черствеет. Вот и я так: мыкаюсь, все чего-то хочу, к чему-то стремлюсь, а на самом деле все, что есть у меня в жизни, — это любовь! В этом хоре стенаний услышь мой голос, Богородица, заступись за моего любимого! Мне ведь не на кого больше положиться, только на тебя! Он, конечно, грешен, как все мы, грешен, но не безразличен, он людям хочет помочь. Трудно ему, одинок он, и ноша его непомерна… Видишь, я даже не знаю, чего для него просить! Умоли Сына твоего, чтобы явил он милость к нему и справедливость! Прости меня, недостойную, во всем я грешна, и в любви, но ты ведь знаешь, как это случается!.. Тебе решать, Пресвятая Дева, только ведь не должно человека наказывать за его любовь!..
Анна молилась. Свеча в ее руке истаяла. Запах разогретого воска плавал в неподвижном воздухе, мерцала лампадка. Святая женщина смотрела на нее с иконы мудрыми восточными глазами…
Он очнулся от холода. Боли в груди не было, но память о ней странным образом жила. Холод шел от каменных плит, холод был растворен в воздухе, как кристаллы соли в воде, холод заполнял весь мир. За узкими, расположенными в глубоких нишах окнами стояли величественные вершины гор, снег на их склонах был окрашен кровью умиравшей в ночи зари. Красные блики ползали, как живые, по высокому потолку, играли на черных от копоти дубовых балках. Где-то в другом конце большого продолговатого зала горел камин, но жара его он не чувствовал, только сладковатый запах березовых поленьев достигал его ноздрей. Тяжело опершись на руку, Лукарий сел, с трудом вращая застывшей в неудобной позе шеей, огляделся вокруг. Полутьму зала разгоняли воткнутые в стены факелы, их свет мерцал на полированной броне рыцарских доспехов. Снизу, с плит пола, он видел длинный, сколоченный для пиров стол и два массивных, с высокими спинками кресла, в которых застыли темные фигуры. Красный отсвет камина за их спинами придавал картине что-то зловещее.
— Вернулся? — Серпина поднялся из кресла, пересек зал. Он все еще был одет в полувоенный защитного цвета френч, галифе и сапоги. Остановившись над Лукарием, действительный тайный советник холодно его изучал. — Очень тебя прошу, не делай больше глупостей. Нам твои выходки вот где! — Он провел ребром ладони по толстой шее.
С трудом владея онемевшим телом, Лукарий поднялся на ноги, одернул мятую синюю блузу. В области левого накладного кармана материя коробилась от пропитавшей ее крови.