Господи, как я хочу в Москву!Господи, как я о ней скучаю!Будто бы где-то еще живуБудто куда-то вхожу с ключами.В светлом сиянье ее огнейЯ бы с размахом взялась за дело:Я бы ухаживала за нейИ нестерпимо ее жалела.Я б утирала ее платком,Я бы ее посыпала дустом.С этим кремлевским ее катком,Самодержавьем и самодурством.Я бы согрела ее за так —Ей ли мои обновлять заплаты?Больше не может поймать закатОстекленевший балкон на пятом.Если погашены все огни,Если не скоро зажгутся снова —Выбери и пересохраниМузыку, что ли. Хотя бы слово.
Марина Ивановна
Бабушкина подруга к нам на тарелку
супаШла, как идут на плаху и на условный знак.«Голод, моя родная, это такая сука,Выжить как будто можно, а пережить никак!»Бабушкина подруга не выносила сборищ,Шумных семейных празднеств с топотом у стола.Дикую эту птицу ради своих «сокровищ»Ни приручить, ни выгнать бабушка не могла.Бабушкина подруга шила чертей и кукол,Высокомерных кукол и молодых чертей.«Старость, моя родная, эта такая штука,Чтоб разозлить героев и напугать детей».Бабушкина подруга втайне гордилась строчкойКак уцелевшим текстом из устаревших слов.«Строчка должна быть вечной или хотя бы прочной», —И разминала пальцем крестообразный шов.Бабушкина подруга мало кого любилаИ говорила только, зная наверняка.Если она дарила что-то, то это былоЧем-то не больше спички, стачанным на века.И у меня остался поздний ее лукавый.Сшиты крестообразно плюшевые края.Бабушка говорила: «Что ты, Марина, право!»«Что вы, Марин Иванна…» – ей говорила я.
Дерево
Никто не захочет дерево утешать.Не сунет озябшие ветки в пальто и шарф.Щекой не прижмется, не скажет: «Да ладно, деревце,Ну, как бы там ни было, будем пока надеяться…»Оно от избытка нежности каждый годДругих утешает тем, что опять цветет.Само удивляется, машет листвой растерянно:«Я и забыло… забыло, что я растение».И робко касаясь глупых людских голов,Всегда не находит слов, не находит слов.
Нона
Здесь вечером все друг к другу нежныИ все друг другу нужны.Какие глаза у его женыПод пеплом чужой войны!Когда она просит пресветлый ликВмешаться, рассеять ночь.то даже джонджоли и базиликстараются ей помочь.«Мы с морем похожи», – твердит она,Наверно, куда верней.Душа подымается как волнаИ соли не меньше в ней.Все, что уцелеет, зажму в горсти,Спасу для себя одной.Чтоб только дыханье перевестиС грузинского на родной.
«Конечно, ни кукол уже, ни лошадок…»
Конечно, ни кукол уже, ни лошадок.Она их и в детстве любила не очень.Но запах мой дочери все еще сладок,Когда прибегает ко мне среди ночи.Пока я колдую над сахаром жженым,Над горькой микстурой, над складками платья,Она зарывается, как медвежонок,В мои не готовые к миру объятья.Я тоже недавно не знала, я тоже,Как в комнаты входит безумье украдкой,Как солнце касается высохшей кожи,Как память, стираясь, меняет повадку.Как память, стираясь, лишает покоя.Мы бродим по дому, друг друга теряя.И я говорю своей матери, кто я.«Мне хочется к маме», – она повторяет.
«К маме бы… она не узнаёт…»
К маме бы… она не узнаёт.А еще недавно узнавала.Пахнет морем – не наоборот —Йод на отвороте одеяла.К ней в палату приводили пса,Он смешно ей тыкался в колени.Бабушкина вера в чудесаВыцветает в третьем поколенье.Если эта степень пустотыОзначает встреченную старость —У меня осталась только ты,И не говори, что не осталась.
Когда мне было пятнадцать лет
Когда мне было пятнадцать лет,Такой короткой казалась жизнь.Казалось, могут «оставить след»Ну, разве кетчуп и рыбий жир.А кто постарше – проеден ржой,И сорок с лишним – уже конец.И «в общем, близкий» всегда чужой.И «в общем, честный» всегда подлец.Когда мне было пятнадцать плюс,Я шла на казнь к девяти утра.Когда на мамино «я боюсь»Я отвечала: «а мне не стра…».Таким ужасным казался мнеМой
бледный профиль, а также фас.И непонятно, по чьей винеРазрез японский еврейских глаз.На Дом печати цепляли флаг,По главной улице тек народ.Но запах «Явы» читался какОбетованье иных широт.Метель сжигала сухие лбы,И ветер горькие рты кривил,Но наш вокзал у базара былОбетованьем иной любви.И перемерзшие поезда —Обетованьем любви иной.И это то, что спасло тогда,И это то, что еще со мной.
«Не надо трясти архивом…»
Не надо трясти архивом.Давно никаких бумажек,Ни фоток, ни даже писем,Не прячу и не храню.Но памяти наших сборищОстался короткий список.Тогда отмечали что-то.Скорее всего, фигню.Салат «Оливье» – Марина.Марине чего попроще.Марина опять влюбиласьИ всюду сплошной разлад.Доверишь картошку чиститьИ прячешь подальше ножик —Марина отрежет палецИ кровью зальет салат.Любые закуски – Оля.Пусть делает, что захочет.Она – вегетарианка,Совсем ничего не ест.А Олю едят все время —Коллеги, соседи, мама.И Оля молчит и терпит,Мол, надо нести свой крест.Горячее. Лень возиться.Пусть будет Наташка – рыба.Наташка мечтает замужИ смотрит программу «Смак».И что-нибудь вроде торта,И что-нибудь вроде чая.Ну, это на всякий случай.Вдруг что-то пойдет не так.Последняя строчка: Слава —Джин-тоник, портвейн, пиво.Какое, почем и сколько?Но Слава – знаток и спец.А может быть, это значит —Вино и хлеба отдельно,А глория, то есть слава,Появится под конец?Ты помнишь, я отвечалаЗа встречу гостей в подъезде,Курение на балконеИ выпивку тет-а-тет,За вымытую посуду,За фразу «А я останусь?»,Но нет меня в этом списке.И в памяти тоже нет.
«От первого снега омского…»
От первого снега омского —До первого света осени —Двора с одинокой шавочкой,Сменились не только шапочки,Не только фасон и выделка,Еще – объектив и выдержка.Мы словно бы тут и не жили,Не нас берегли и нежили.Привычные к вечной копоти,Не мы запирались в комнате.Не мы вырывались в праздники,Не все запивалось красненьким.Мы до смерти в счастье верили,В окно выходя ли, в двери ли —В никем никогда не житое,По мерке особой сшитое.В глазок допотопной оптикиЕго вычисляли оттиски.По рельсам в морозном крошевеУехало наше прошлое.Внезапным прощаньем скованы,Никто не кричал: «До скорого!»И память в подтеках окисиУже не составит описи.Мне ясен, не надо паники,Распад серебра и памяти.Все кончится, стукнет форточка.Останется только фоточка —Где все так размыто, смазано.Не высказано. Не сказано.
«От прогорклой крепости до крыльца Никольского…»
От прогорклой крепости до крыльца НикольскогоЧерною зимойЯ ходила тропочкой, узкою да скользкою,В школу и домой.Ну, была я девочкой, ну ходила в кофточке,Купленной в Москве.Все, что было дорого, будто навью косточку,Пряча в рукаве.От казачьей ярмарки до колбасной фабрикиОстановок пять.Разве только бабушка называла зябликом.Некому сказать.Сладость чая мятного, одеяла ватного,Вещего тепла.Что я из прощального шепота невнятногоВспомнить не смогла?Все гадала-думала, кто ко мне наклонится,Кто коснется рук?Что ж меня так запросто оплетайки-кровницыВыпустили вдруг?От меня до крепости – только что не просека,Донник да паслен.Ну, какая просека? Что-то вроде прочеркаВ перечне имен.