В коробке
Шрифт:
Долой безработицу!
А все он — наш президент!
Я слышала, что он имеет во всем какой-то интерес — вроде бы, он будет получать с прибыли нашего завода какие-то проценты. Но про это никто вам толком не растолкует. А из газет вы уясните: все, что ему нужно — это показать, что он хороший президент.
Он хочет войти в историю.
Историю люди будут изучать по старым газетам — по нашей, в том числе. Уже сто раз мне приходилось описывать его заслуги. И каждый раз, когда я пишу о них и меня уже ведет, ведет по накатанной дорожке (это только сначала трудно начинать) — я думаю вдруг — а может, это все правда? У него, может быть, ночью голова болит от мыслей, что будет с таким огромным предприятием, вдруг ставшим
Он обаятельный, и у него связи. Он работал с Ельциным, в самом начале. Как-то на Дальнем Востоке я видела его по телевизору. Я заорала мужу: «Иди скорей, это же наш, наш! Мой земляк!» Муж прибежал. Будущий президент республики был молод — неправдоподобно молод для чиновника. Он говорил по-русски с акцентом, и он не очень хорошо держался перед камерой. Он не был тогда так киногеничен, как теперь.
— Смотри, а он не врет! — сказала я мужу.
Муж согласился:
— Ага. Не врет.
Мне вдруг стало страшно за земляка. Я сказала:
— Слушай, а он ведь долго там не удержится. Он искренний, его съедят.
— Конечно, — согласился муж. — Ведь видно же — он говорит, что думает.
— Как тебе кажется, когда его съедят? — спросила я.
— Да скоро, — сказал муж. — Странно, что он вообще попал наверх. Политика не для него.
И в самом деле, очень быстро Ельцин отправил моего земляка в отставку. Но в политике земляк все же остался. Он стал президентом в родной республике. За это место он уже держится как следует. Московская закалка дает себя знать. Он окружает себя теми людьми, кто помогает ему держаться. Теми, для кого, если он уйдет, — то все, считай, конец карьере. Они теперь ночей не спят, думая, как упрочить его положение.
У него ведь столько задумок. Столько всего начато. Он не собирается останавливаться на полпути. Не хочет уступать место тем людям, которые сведут все его преобразования на нет. Не зря же они столько его ругают за его грандиозные проекты.
А что ругать? Он хочет, как лучше. Особенно для села. Он рос в селе, учился в сельской школе. В такой, где в классах по два-три человека, и учителям приходится работать с несколькими классами одновременно. Или в такой, где все почти как в городе, но зато в нее приходится ходить пешком несколько километров — полем, лесом, — без разницы, в любую погоду, пылить, или месить грязь, или вытаскивать ноги из снега.
Став взрослым, он решил все изменить. Маленькие сельские школы позакрывались, детей перевели в большие. А чтобы им не ходить слишком далеко, были закуплены школьные автобусы — желтенькие такие, яркие, с национальными узорами. Их видно на дороге издалека.
Сельские школы одна за другой стали получать компьютеры. Детей, быть может, ни разу не бывавших в городе, учат ориентироваться во всемирной паутине. Шутка ли — зарплата у народа чуть ли не самая низкая в стране, больницы, опять-таки, нуждаются и в том, и в этом. В школах родители сдают деньги на покраску и на все остальное. Кстати, за школы ему тоже достается по первое число, не знаю, читает он о себе все или нет. Школьным автобусам предсказывались скорые поломки и полный выход из строя — далеко не в каждой школе или в ее окрестностях нашелся для новенького автобуса гараж. Но главное — учителя малокомплектный школ попали под сокращение. Куда пойдешь в деревне? Где-то, публично, на вопрос, как быть учителям, наш президент ответил, что им надо бы подумать не о себе, а о том, как будет лучше их ученикам, о ситуации с образованием в целом по республике, и все такое.
А на себя и свою жизнь, выходит, просто плюнуть.
Петр Первый, не спрашивая у дворян, кромсал им бороды. Но борода — ладно, а когда у тебя отнимают работу, и другой нет…
Сейчас, когда я это пишу, мне пришло в голову: он в самом деле похож на Петра. И еще как похож! Своей жаждой реформ, стремлением
Но когда слишком много сладкого — тошнит.
От тошноты народ читает оппозиционную прессу — точнее, ту единственную в республике газету, в которой президента нисколечко не любят. Мы помещали его фото, где он улыбался. Имиджмейкеры, видать, внушили ему, что окружающие относятся к нам так, как мы относимся к себе, и надо первым делом возлюбить себя всем сердцем. В его улыбке светилась бесконечная любовь к себе. Так и хотелось сказать: «Ах ты, кривляка!». Под снимками наши редакционные дамы писали, что улыбаться так может только по-настоящему больной, что каждый снимок — это иллюстрация к учебникам для медицинских вузов.
Женщины, работавшие со мной, сами улыбались редко. Они даже не пытались никогда выглядеть счастливыми. Мне казалось, они вообще не пробовали делать то, что хотят.
Конечно, они говорили, что хотят работать в оппозиционной прессе и писать правду, правду, ничего кроме правды, и говорить власти все, что думаешь, в лицо. Словом, как шут при короле. Интересно, шут любит своего господина? Он говорит всю правду с любовью или нет?
Иногда мне казалось, что какая-нибудь из наших женщин в тайне от самой себя влюблена в президента. И когда пишет что-нибудь о нем, мечтает не мытьем так катаньем привлечь его внимание. Все это были одинокие женщины. У них были дети — у всех по одному поздно рожденному ребенку. Детей воспитывали бабки, а матери пропадали на работе до ночи. Профессия занимала все их время. И, как будто, все мысли. Со стороны казалось, они думали о несправедливом устройстве жизни в нашей отдельно взятой республике-коробке день и ночь.
Но, может быть, втайне какая-нибудь из них думала еще и о том, что она могла бы при ином раскладе звезд быть чьей-то женой. Быть может, даже президента. Почему бы нет? На самом деле, чем я хуже его жены, той крашеной блондинки… Мужчина, делающий в этой жизни то, что он на самом деле хочет, не может не притягивать к себе женщин — может быть, даже независимо от своей воли.
Впрочем, ругают же его не только женщины-неудачницы бальзаковского возраста. В оппозиционной газете — только знай разбирай письма. Я думала, как много чужой боли обрушилось на меня. Иногда я ревела в туалете. А потом шла домой (на той работе я не должна была отсиживать с утра до вечера), — брала детей, мы шли гулять. «Неужто все твои? — спрашивали меня прохожие. — Ну, старший — точно не твой! Как он может быть твой?»
Мне кажется, с тех пор как я стала работать на заводе, я жутко постарела от недосыпа. У меня аллергия на недосып. И на толпу. И на нормированный рабочий день. Мне делается плохо, если я долго занимаюсь тем, что мне неинтересно. А у меня нет никакого интереса к технике. Но до сих пор нет-нет кто-то и спросит про моего старшего: «Неужто это — твой сын? Во сколько лет ты его родила?»
Должно быть, дело в том, что я довольно часто делаю то, что хочу. Мне нравится вместе решать школьные задачки или рисовать в альбомах у детей. Наши картинки висят на школьной выставке. Мне нравится бороться со старшим сыном — кто кого положит на лопатки. У него больше силы, чем у меня. Ему нужен отец. Вернется ли к нам отец? И каким он к нам вернется? Как отнесутся к нему дети? Как он себя поведет, найдя их выросшими, все понимающими? Лучше не думать. Лучше просто наслаждаться спокойствием. Тем, что мы вместе. Тем, что мы по вечерам читаем вслух, что я могу их всех обнять. Что я могу делать то, что хочу.