В круге света (сборник)
Шрифт:
В школьном музее, как и положено, были свои экскурсоводы, мальчик и девочка. В мое время экскурсоводом был пятиклассник Саша. Маленький упитанный мальчик неизменно с красным галстуком на шее. Зрение у него уже тогда страдало, и Саша носил большие очки в роговой оправе. Очки постоянно сползали с его маленького крючковатого носика, похожего на клювик хищной птицы. Мальчику приходилось часто поправлять очки и при этом потешно морщить носик. Про себя я звал его Совенком.
Совенок хорошо учился и занимал активную жизненную позицию, поэтому его грудь, одну из первых в классе, украсил замечательный значок. Но я часто замечал, что Сашина активность проявлялась еще и в том, чтобы, семеня маленькими ножками вслед за высоченным завучем Сергеем Степановичем, нести его папку или портфель.
За
– Дорогие карбышевцы… – и заканчивая: – Мы, карбышевцы, клянемся… – Саша картавил, и поэтому у него выходило «кагбышевцы».
Никто из пацанов нашего класса не стал бы носить за Сергеем Степановичем его портфель, хотя нам бы он его и не доверил. Наверняка учинили бы какую-нибудь шалость. Сергей Степанович отвечал нам взаимной неприязнью и считал своей обязанностью воспитывать нас при любой возможности. Он почему-то терпеть не мог, когда мы на его уроки приходили с часами на руке. Может, это оттого, что владельцы часов постоянно показывали на пальцах всему классу, сколько еще у Сергея Степановича остается минут до конца его воспитательного процесса.
– Дьяченко, что гэта у тебя на руке?
– Часы, Сергей Степанович.
– А хто тебе, дурню, позволил носить часы? Цеглу (кирпич) тябе на руку, Дьяченко, а не часы. Снимай и иди кидай их у помойное ведро.
Под общий смех Дьяченко или кто другой шел через весь класс, демонстративно снимал с руки часы и бросал их в ведро. Это было так смешно, что некоторые из наших сорванцов специально приносили на урок к милейшему Сергею Степановичу папины часы, чтобы потом под общий восторг швырнуть их в помойку.
Однажды, когда я в очередной раз увидел, как Совенок несет портфель завуча, у меня возникло острое желание подойти к «кагбышевцу» и дать ему хорошую затрещину. Вполне возможно, что во мне говорила зависть, ведь у Сашки был значок, а у меня его не было.
Наш директор, Василий Петрович, мечтал установить во дворе школы памятник генералу Карбышеву, и об этом, как об идее фикс, он говорил нам в течение многих лет. Мы постоянно всей школой зарабатывали на этот памятник. Собирали макулатуру, металлолом, выезжали на поля и убирали картошку, убирали мусор с окружающих школу улиц. Удивительно, но от этой работы не отлынивал даже Мишка Гемельсон, лодырь и фантазер, со своим неизменным приятелем Ежиком Сауком. Да и вообще нам нравилось собирать металлолом, даже соревновались класс с классом, кто больше притащит. У нас в «Г» классе учились ребята с приводами в милицию и вообще хулиганистые. Их заводила, здоровенный второгодник Вовка Степанов, вдохновлял своих орлов:
– Пускай каждый день, с утра до вечера, мы будем собирать металлолом, но обойдем всех.
Так оно и получилось, эти целеустремленные ребята из «Г» класса завалили школу всякой металлической дрянью, и потом еще многие из того района, где стоит наша школа, приходили искать в этих кучах свое пропавшее имущество. Народ рвался к победе всеми возможными способами.
И вот наконец был отлит большой бронзовый бюст, который и водрузили на постамент во дворе нашей школы к тридцатилетию победы над фашизмом. Генерала изобразили по грудь, волевое лицо и глаза, смотрящие прямо перед собой. Он был весь устремлен вперед, несмотря на то что руки у него были связаны. Правда, рук автор не отлил, видимо, не хватило нашего металлолома, но в общем замысле это угадывалось.
Размышляю сегодня о той эпопее с памятником и поражаюсь мудрости нашего директора, ведь он от нас не требовал клянчить деньги у родителей, он нас самих заставлял работать. Они все воевали, и наш директор, и Сергей Степанович, а на пиджаке у физика в день открытия памятника я насчитал четыре ордена Отечественной войны. Директор мудро и ненавязчиво закладывал в наше сознание образ генерала Карбышева, человека мужества и чести.
А мы тогда еще были глупыми, нам хотелось похулиганить,
Мы тогда еще много чего не понимали и не представляли себе, как сложится наша жизнь. Мы были молоды и веселы, нам хотелось смеяться и радоваться жизни. А взрослая жизнь обещала быть интересной и манила нас к себе распахнутыми объятиями.
После окончания школы мы разбежались в разные стороны, кто-то пошел учиться, кто-то работать. Со временем связи потерялись, и я долго ни о ком ничего не знал. Только однажды, уже после развала Союза, приехав к родителям и включив телевизор, увидел Сашку Совенка. Он шел вслед за очень большим начальником и нес его папку.
– Вот это здорово, – обрадовался я, – значит, все-таки Сашка чего-то стоит, раз такой человек обратил на него внимание.
Прошло много лет, как мы окончили школу, я к тому времени уже стал священником, и однажды меня пригласили к умирающему старику. Вернее, пригласили моего духовника, отца Павла, а он взял меня с собой. Старика звали Василий Иванович.
– Слышь, Сашка, чисто как Чапая, – говорил батюшка. – Я тебя специально с собой взял, «Чапая»-то я давно знаю, но хочу, чтобы он тебе свою историю рассказал, полезно будет послушать.
«Чапай» сидел на диване в бедно обставленной комнатушке. Он был стар и немощен, и тем не менее в его словах и осанке еще ощущалась сила. Свой рассказ он начал с того, что попал на фронт еще в сорок втором. Был командиром отделения автоматчиков. Ему везло, он провоевал почти два года и ни разу не был ранен. Участвовал в форсировании Днепра, его отделение одним из первых закрепилось на противоположном берегу и до подхода основных сил удерживало плацдарм. Потом от штабных он узнал, что его представили к высокой правительственной награде, но вручить орден не успели. В одной из стычек с противником его контузило, и он пришел в себя уже в немецком плену. Многое испытал бывший сержант, пройдя через пересылочные лагеря, пока в конце концов не оказался в Австрии в Маутхаузене.
– Здесь, в лагере, я и познакомился с необыкновенным человеком, память о котором пронес через всю мою жизнь. Его имя генерал Карбышев. Маутхаузен был его тринадцатым лагерем, он прошел и через Майданек, и Освенцим. Попал в плен в самом начале войны, под Гродно. Его форты, его укрепрайоны – это, наверное, высшее достижение тогдашней фортификации. Доктор наук, профессор академии Генерального штаба, ему тогда уже было за шестьдесят. Фашисты генералу золотые горы сулили, столько времени уламывали, все надеялись на свою сторону перетащить. А он – ни в какую. В то время, когда наши с ним пути пересеклись, он находился на общем положении со всеми остальными заключенными, точно так же работал и переносил все, как и другие пленные, никаких поблажек. В лагере он руководил сопротивлением, через него мы узнавали новости с фронта. Как же мы ждали победы, как надеялись на наших! Дмитрий Михайлович даром что пожилой, физически изможденный человек, а дух в нем был настоящего воина. Он нас, тогда молодых, поддерживал, надежду вселял. Ему всю войну предлагали предательство и жизнь, а он выбрал честь и смерть. Ночью 18 февраля 1945 года, уже перед самым освобождением, генерала вывели на лагерный плац, раздели и оставили умирать. Потом фашистам показалось, что умирает он слишком медленно, и его стали обливать водой до тех пор, пока не превратили в ледяную статую. Нас поставили недалеко от плаца и заставляли смотреть на казнь. «Русские свиньи, смотрите, как умирает ваш генерал, и вы обречены и точно так же умрете», – смеялись гестаповцы, а сквозь их смех я слышал голос Карбышева: «Держитесь, товарищи! Нас не забудут!»