В лапах страха
Шрифт:
– Пусти, сука! – визжал Палит, безуспешно пытаясь отбиться от напирающего Олега. – Чего, яйца напоследок отрастил, гавнюк поганый?! Я твою маму имел! Аааа!..
Олег никак не реагировал ни на боль, ни на оказываемое сопротивление, ни на стремительно тающие силы – он просто давил.
(как слизней!)
Давил до тех пор, пока под большими пальцами обеих рук больше не осталось упругости. Давил и после этого, не обращая внимания на заливающую руки кровь. Давил даже когда Палит забился в конвульсиях, больше походящих на предсмертную агонию.
Когда бывший одноклассник окончательно затих, Олег отпихнул безжизненное тело прочь и откинулся навзничь. Дождь оставил его в покое, словно признавая превосходство. Ветер так же отстал. Осталось лишь мрачное небо над головой и тёмный провал в душе.
–
С небес спустилась бездна.
4.
Какое-то время Григорий Викторович сидел в каморке Аллы Борисовны и выслушивал её надрывные причитания, относительно того, как нечто подобное могло случиться и куда, вообще, катится этот нерадивый и ужасный мир, сдобно начинённый всевозможным сбродом, от которого можно ждать ещё и не такого! Монотонная тирада постепенно обволакивала сознание мшистой пеленой забвения, на вязком фоне которой отчего-то было довольно легко размышлять на совершенно отстранённые темы, при этом особо не раздражая занятого нудной тарабарщиной собеседника. В большей степени, это даже смахивало на абстрактный диалог семейной пары, прожившей бок о бок лет эдак тридцать. Она его постоянно «пилит» по любому поводу и без такового. А ему на неё просто плевать, потому что он давным-давно свыкся с данностью и просто терпит. Взаимоотношения – если дозволительно оперировать именно этим определением – деградировали, превратившись в привычку. Чувства поблекли, а единственное, чего хочется прямо сейчас, это чтобы вечер поскорее канул в лету, оставив после себя засвеченный негатив повседневности.
Григорий Викторович был закоренелым холостяком и не мог понять, как в его голове народилось подобное сопоставление. Впрочем, это и не особо его заботило.
«Наверняка засело где-нибудь в корках подсознания ещё с институтских времён – ведь в пору расцвета светлого коммунизма, браку в государстве отводилась первостепенная роль. Да, семья была именно что ячейкой общества – и это не являлось устойчивым выражением, которым в наши дни бросаются направо и налево, обозначая на лице сознательность, в душе же стараясь утаить пошлые стереотипы. Нынешние грязные институты, в которых, якобы, и должна зарождаться та самая новая жизнь, что поведёт цивилизацию к светлому будущему, заслуживают совершенно иной характеристики. И это тоже общеизвестно».
Григорий Викторович невольно усмехнулся – и снова попал в цель: Алла Борисовна расплылась в жуткой улыбке, по-видимому, довольная реакцией слушателя.
– И правда, что же за день сегодня такой... – «перезарядила» она и принялась расстреливать гудящее пространство трассерами ненависти ко всему живому.
Григорий Викторович вздохнул.
После того, как все разошлись, он ещё раз попытался поговорить с оставшимися подростками...
(надо будет попросить Вадима разыскать остальных)
...однако те прибывали в таком состоянии, что с расспросами лучше было повременить. Тем более что и неравнодушный к мёртвым девочкам судмедэксперт – толстячок Гриша – щедро накачал невольных свидетелей таблетками, так что добиться чего-то вразумительного казалось практически невозможным. Да и не было особого смысла терзать шокированных подростков прямо сейчас. К тому же, на данном этапе следствия, всё вырисовывалось довольно чётко и без них: ссора днём, спиртное, – а возможно и не только – вечером. Далее затаённая обида, и месть, как по Станиславскому. Сами опрошенные свидетели особо не сомневались в истинном виновнике случившегося кошмара. А найти их одноклассника – лишь дело времени. Убийца наверняка поутру сам во всём раскается. Потому что трудно принять как есть, а тем более, осмыслить содеянный кошмар, оставшись без покровительства «зелёного змия», с которого всё и началось.
Григорий Викторович презирал убийц вообще. А малолетних несмышлёнышей – точнее зверят, способных лишить жизни просто так, особо не задумываясь, – в особенности. Система определённо дала сбой: изо дня в день, задающие ход шестерни вертелись совершенно не в ту сторону, отчего с лишённого всяческой цензуры конвейера вновь и вновь сходили подобные бездушные экземпляры, «запрограммированные» на причинение боли и лишение жизней.
Григорий Викторович вновь машинально кивнул, соглашаясь с ходом собственных мыслей.
Алла Борисовна оскалилась, блеснув отшлифованными коронками.
– Тогда и я с вами чайку махну! – обрадовалась она, гремя выдвижными ящиками стола. – А может покрепче чего?.. Сами видите, как всё сегодня складывается.
Григорий Викторович нахмурился.
– Простите... Что вы сказали?
– Я спрашиваю: может вам чаю сообразить? А вы всё киваете и киваете в ответ... Вот я и подумала, что нервы все это. А для их успокоения, не грех и чего покрепче на душу принять.
– Нет-нет, – решительно отказался Григорий Викторович, тут же поднимаясь с неудобного табурета. – Дела.
– Да какие дела-то?! – всплеснула руками Алла Борисовна, косясь на аккуратные наручные часики. – Вон, времени уже почти десять натикало!
– Служба, – лаконично ответил Григорий Викторович и собирался уже было раскланяться. Однако хитрая консьержка оказалась тем ещё спрутом.
– Ох, и правда... – передёрнула она затвор. – Смотрю я на вас, милиционеров, и диву даюсь – как только вы всю эту канитель выдерживаете: маньяки, насильники, душегубы – ироды, одним словом, проклятые, – куда ни глянь! Их просто каблуком давить надо, а не цацкаться, как с детьми малолетними! Хотя наше правительство именно это делать и привыкло. Гуманисты недоделанные – чтоб им пусто было! – только о политкорректности талдычить и могут с трибуны – провались же она опять пропадом! А ты, поди, попробуй ещё с ними поспорь – лихо заумными словечками за пояс заткнут. Да и кто мы такие, чтобы в святая-святых без надобного на то разрешения соваться?.. Как перед Господом скоро будем перед мордами этими сытыми представать – помяни моё слово, мил человек! Ох, и где только сил с терпением набраться... На деле же, со всей этой шушерой подзаборной и церемониться не стоит – было бы с кем! Вон, как американцы делают: привязали к креслу, колпак на голову натянули и двести двадцать из розетки пропустили – самое то, чтобы всякую бесятину из мозгов повыбить! Нет, у нас только с экрана орать могут, как мы всю эту грязь недодавленную по сортирам мочить будем. А на деле, только тронь лишний раз ихнюю свору, попробуй, – сразу кучка борцов за права человека тут как тут объявится – будто чёртики из табакерки. Словно намазали им чем... Так и тебя самого, поди, в клетку пораньше всех этих мясников и засунут. Особисты ещё повсюду развелись, как тараканы недобитые! Нет бы бандюг в генеральских пагонах за взятки сажать, так они, опять же, под простых оперов да следователей, вроде вас, роют! Вы уж простите меня, грешную, да только не могу я смолчать, когда взаправду всё так. Ну, стрельнул ты ирода, какого, случайно – так тебе медаль надо за отвагу давать, а не по судам и следствиям-то таскать! Эх, батюшки-светы, и куда только этот мир катится...
Григорий Викторович непроизвольно улыбнулся.
«Старушка явный социопат, плюс фанатеет от ментовских сериалов и разоблачительных статей в «желтой прессе». Так что тут вряд ли получится отмахнуться стандартной РГО служебных дел – нужны крупнокалиберные контраргументы, чтобы пробить эту информационную броню».
Но Григорий Викторович не успел и рта раскрыть.
– А как же собачка из семьдесят первой?.. Вы ведь, как я поняла, изначально, именно по моему сигналу прибыли?
Григорий Викторович смиренно осел.
«А всё-таки ещё не окончательно из ума выжила».
– А это, надо полагать, и была та самая Смирнова? – спросил следователь, массируя виски. – Подружка погибшей девочки. Стало быть, их собака?
– Она самая.
– А вот друзья её утверждают, что нет у Смирновых собаки. Да и не было никогда.
Алла Борисовна от такой ереси чуть было не захлебнулась слюной.
– Вот вы, товарищ следователь, столько лет уже в милиции работаете, и так говорите, – на лице консьержки было написано полнейшее разочарование в своём собеседнике. – Неужто вы этих ребятишек послушали?