В лесах. Книга Вторая
Шрифт:
— Так-то дело и впрямь будет складнее, — говорила Манефа по уходе новой ключницы. — А то и впрямь наплетут, чего и во сне не приснится. Спасибо, Фленушка, что меня надоумила.
Во все время разговора Манефы с Фленушкой Параша молчала, но с необычной ей живостью поглядывала то на ту, то на другую. Марьюшка сидела, спустя глаза и скромно перебирая руками передник. Потом села у растворенного окна, высунулась в него до пояса и лукаво сама с собой усмехалась, слушая обманные речи Фленушки.
Василий Борисыч пришел. Семена Петровича привел. После
Таисея не замедлила приходом. С радостью приняла она слова Манефы и уж кланялась, кланялась Василью Борисычу, поскорей бы осчастливил ее обитель своим посещеньем. Принять под свой кров столь знаменитого гостя считала она великою честью. По усиленным просьбам Василий Борисыч согласился тотчас же к ней перебраться.
— Прискорбно, не поверишь, как прискорбно мне, дорогой ты мой Василий Борисыч, — говорила ему Манефа. — Ровно я гоню тебя вон из обители, ровно у меня и места ради друга не стало. Не поскорби, родной, сам видишь, каково наше положение. Языки-то людские, ой-ой, как злы!.. Иная со скуки да от нечего делать того наплетет, что после только ахнешь. Ни с того ни с сего насудачат… При соли хлебнется, к слову молвится, а тут и пошла писать.
— Не беспокойтесь, матушка, — уговаривал Манефу Василий Борисыч. — Дело к порядку ведется, к лучшему… Могу ль подумать я, что из вашей обители меня выгоняют?.. Помилуйте!.. Ни с чем даже несообразно, и мне оченно удивительно, что вы об этом беспокоитесь. Я, с своей стороны, очень рад маленько погостить у матушки Таисеи.
— Оченно благодарна вами, Василий Борисыч, — встав с места и низко поклонясь московскому посланнику, сказала мать Таисея.
— Смотри же, матушка Таисея, — пошутила Манефа, — ты у меня голодом не помори Василия-то Борисыча. Не объест тебя, не бойся, — он у нас ровно курочка, помаленьку вкушает… Послаще корми его… До блинков охоч наш гость дорогой, почаще блинками его угощай. Малинкой корми, до малинки тоже охоч… В чем недостача, ко мне присылай — я накажу Виринее.
— Полноте, матушка. Хоша обитель наша не из богатых, одначе для такого гостя у самих найдется чем потчевать, — молвила мать Таисея. — А какие блинки-то любите вы? — обратилась она к Василью Борисычу. — Гречневые аль пшеничные, красные то есть?
— Э, матушка, чем ни накормите, всем буду сыт, я ведь не из прихотливых. Это напрасно матушка Манефа так говорит, — молвил Василий Борисыч. И при вспоминанье о блинах вспала ему на память полногрудая Груня оленевская, что умела услаждать его своими пухленькими, горяченькими блинками.
— Да нет, отчего же? — сладко улыбаясь, говорила
— Да не беспокойтесь, матушка, — возразил Василий Борисыч. — Ох, искушение!.. Я уж, сказать по правде, и не рад… Много вам беспокойства от меня будет.
— Какое же беспокойство, Василий Борисыч? — продолжала Таисея.Никакого от вас беспокойства не может нам быть. Такой гость — обители почесть… Мы всей душой рады.
И много еще приветных слов наговорила ему мать Таисея, сидя за чаем.
Поехала в Шарпан Манефа. Все провожали ее, чин-чином прощались. Прощалась и Фленушка; бывшие при том прощанье, расходясь по кельям, не могли надивиться, с чего это Фленушка так расплакалась — ровно не на три дня, а на тот свет провожала игуменью.
Постояла на крылечке игуменьиной стаи Фленушка, грустно поглядела вслед за кибитками, потихоньку съезжавшими со двора обительского, и, склоня голову, пошла в свою горницу. Там постояла она у окна, грустно и бессознательно обрывая листья холеных ею цветочков. Потом вдруг выпрямилась во весь рост, подойдя к двери, отворила ее и громким голосом крикнула:
— Марьюшка! Мигом явилась головщица.
— Ну что? — быстро спросила у ней Фленушка.
— Да ничего, — брюзгливо ответила Марьюшка.
— Саратовец где?
— А пес его знает, — огрызнулась головщица. — Пришита, что ль, я к нему?.. Где-нибудь с Васькой шатается. К нему приставлен…
— Оба провожали матушку. Куда же теперь пошли? Поговорить надо,молвила Фленушка.
— Ты все про то? — сквозь зубы процедила Марьюшка.
— Нешто покинуть? — с живостью вскликнула Фленушка.
— По-моему, лучше бы кинуть. Ну их совсем!.. — молвила головщица.
— Столько времени ждала я этого дня, да вдруг ни с того ни сего и покину… Эка что вздумала! — сказала Фленушка. Пробурчала что-то головщица и села к окну.
— Так ты на попятный? — вскочив со стула, вскликнула Фленушка. — Про шелковы сарафаны забыла?.. Про свое обещанье не помнишь?..
— Ничего не забыла я ни на капелечку, а только боязно мне, — молвила Марьюшка. — Ты особь статья, тебе все с рук сойдет, матушка не выдаст, хоша бы и Патапу Максимычу… А мне-то где заступу искать, под чью властную руку укрыться?..
— И тебя не выдаст матушка, — молвила Фленушка, — Поначалит, без того нельзя, да тем и кончит дело… А сарафан хоть сейчас получай. Вот он сготовлен. И вынесла из боковуши шелковый Парашин сарафан, всего раз надеванный, и, подавая его Марьюшке, с усмешкой примолвила:
— Невестины дары принимай. Глаз не сводила с подарка головщица, но не брала его.
— Примай, не ломайся, — сказала Фленушка, суя сарафан Марьюшке на руки.
— Ох, уж право не знаю, что и делать мне, — колебалась головщица. — И сарафан-от вишь светлый какой, голубой… Где надену его, куда в таком покажусь?.. Нешто у нас в мирские цвета рядятся?..