В лесах
Шрифт:
Недели полторы после Настиных похорон приехал к Патапу Максимычу из Городца удельный крестьянин Григорий Филиппов. Запершись в задней горнице, добрый час толковал с ним горемычный тысячник. Кончив разговоры, повел он приезжего по токарням, по красильням, по всему своему заведению.
Затем наказал Пантелею, скликнул бы он рабочих.
– Алексея Трифонова доводится мне в Красну Рамень посылать, – объявил Патап Максимыч стоявшей без шапок толпе работников. – Оттоль ему надо еще кой-куда съездить. Потому
– Слушаем, батюшка Патап Максимыч! – в голос отозвались токари и красильщики, искоса поглядывая на нового приказчика.
Понурив голову, неспешными шагами пошел Патап Максимыч домой. Мимоходом велел Пантелею Алексея к нему позвать да пару саврасых вяток в тележку на железных осях заложить. А сиденье в тележке наказал покрыть персидским ковром, на котором сам выезжал в дальнюю дорогу.
Вошел Алексей в хозяйскую боковушу, положил Богу уставные поклоны, низко поклонился стоявшему у окна хозяину.
– Новый приказчик поряжон, – сухо, не глядя на Алексея, сказал Патап Максимыч.
Молчал Алексей, склонив голову.
– Пора тебе. Ступай с Богом, – молвил угрюмо Чапурин.
– Слушаю, – едва слышно ответил Алексей.
– Для видимости… спервоначалу ехать тебе в Красну Рамень – на мельницы, – сказал Патап Максимыч, глядя в окошко. – Оттоль в город. Дела там тебе нет никакого… Для видимости, значит, только там побывай… Для одного отводу… А из городу путь тебе чистый на все четыре стороны… Всем, кого встретишь, одно говори – нашел, дескать, место не в пример лучше чапуринского… Так всем и сказывай… Слышишь?
– Патап Максимыч… – начал было Алексей.
– А ты молчи да слушай, что люди старей тебя говорят, – перебил Патап Максимыч. – Перво-наперво обещанье держи, единым словом не смей никому заикнуться… Слышишь?
– Слушаю, Патап Максимыч, – полушепотом сказал Алексей.
– Смалчивать будешь – не вспокаешься… По гроб жизни тебя не оставлю, – продолжал Патап Максимыч. – Не то что девичьей глупостью где похвалиться, болтнешь чуть что ненароком – не уйдешь от меня. Помни это, заруби себе на носу…
– Буду помнить, Патап Максимыч, – отозвался Алексей глухим, едва слышным голосом.
– То-то. Не мели того, что осталось на памяти, – молвил Патап Максимыч. – А родителю скажи: деньгами он мне ни копейки не должен… Что ни забрано, все тобой заслужено… Бог даст, выпадет случай – сам повидаюсь, то же скажу… На празднике-то гостивши, не сказал ли чего отцу с матерью?
– Никому ничего я не говаривал, – упалым голосом отвечал Алексей.
– И не говори!.. Оборони тебя Господи, если кому проговориться смеешь, – строго сказал Патап Максимыч, оборотясь лицом к Алексею. – Это тебе на разживу, – прибавил он, подавая пачку ассигнаций, завернутую в розовую чайную бумагу. – Не злом провожаю… Господь велел добром за зло платить… Получай!
– Патап Максимыч! – вскликнул было Алексей, не принимая подарка.
– Чего
– Тяжелы ваши милости! – едва переводя дух, проговорил Алексей.
– Молчать! – громче прежнего крикнул Патап Максимыч. – Смеет еще разговаривать… Бери!
Не протянул руки Алексей.
– Да бери же, босопляс ты этакой!.. Бери, коли дают, – топнув ногой, крикнул на него Патап Максимыч. – Ломаться, что ли, передо мной вздумал? Чваниться?.. Так я те задам!.. Бери, н'eпуть [220] этакой!..
220
Непутный человек, иногда бес.
Дрожмя дрожали руки у Алексея, когда принимал он подарок от Патапа Максимыча. Хоть корыстен был, а эти деньги ровно калено железо ожгли его.
Ни слова не говоря, до земли поклонился он Патапу Максимычу.
– Для че валяешься? – строго молвил ему Патап Максимыч, оборачиваясь к окну. – Только Богу да родителям в ноги следует кланяться – больше никому.
Встал Алексей и замолчал, потупя очи.
– Нужда придет – письмо пиши: помогу, – говорил Патап Максимыч, глядя в окно. – А сам глаз не смей показывать… Есть ли место на примете?
– Никакого нет, – ответил Алексей.
– В Комарове побывай. Марья Гавриловна Масляникова, что живет у сестры в обители, вздумала торги заводить, пароход покупает. Толкнись к ней – баба добрая… Без приказчика ей нельзя… Скажи: от Патапа, мол, Максимыча прислан.
Вздрогнул Алексей от речей Чапурина. И слышится, да не верится.
«Как же это так? – думает он. – Отчего же она сама не сказала мне?»
– Ну, с Богом… – после долгого молчанья сказал Патап Максимыч, продолжая глядеть в окно. – Отправляйся.
– Патап Максимыч!.. – упалым голосом начал было Алексей.
– Нечего тут!.. Коли сказано «с Богом», так берись за скобку да шасть за косяк… – угрюмо сказал Патап Максимыч, не отворачиваясь от окна. – Пару саврасых с тележкой дарю. На них поезжай…
– Прости ты меня, ради Господа… – зарыдал Алексей, падая к ногам Патапа Максимыча.
– В шею, что ли, толкать? – закричал тот. – Убирайся, покуда цел!
Грустно поднялся Алексей и неспешными шагами вышел из горницы. И тут не обернулся Патап Максимыч.
Но долго по уходе Алексея глядел он в окно. Очей не сводя, мрачно смотрел, как тот сряжался в дорогу, как прощался с Пантелеем и с работниками, как, помолившись Богу на три стороны, низко поклонился покидаемому дому, а выехав за околицу, сдержал саврасок, вылез из тележки, еще раз помолился, еще раз поклонился деревне… Вот тихо рысцой запылил он по излучистой дорожке, что пролегала меж ярко-зеленых полос озими. Вот и скрылся в темном перелеске… Улеглась и пыль, взбитая звонкими копытами дареных лошадок, а Патап Максимыч все стоит у окна, все глядит на перелесок.