В летописях не значится
Шрифт:
Есть еще стеклянные шарики, но они пока слишком юркие и мелкие.
— Первые недели хуже всего. — Кайя теперь протягивает руку, и, чтобы сесть, приходится за нее цепляться, держать настолько крепко, насколько сил хватает. — А чем дальше, тем легче будет. Ты и так неплохо справляешься.
Урфин научился сидеть. Держать ложку. Миску, которая кажется неимоверно тяжелой, хотя на самом деле весит всего ничего. Орудовать этой самой ложкой…
Кайя не помогает.
— Тисса хотела бы тебя видеть. —
— Нет.
Урфин уже способен произносить отдельные слова.
— Уверен? Она за тебя переживает.
Беспокойный ребенок, который не будет переживать меньше, увидев Урфина в нынешнем состоянии. И хорошо, что Кайя ничего не надо объяснять: сам поймет.
— Осень. Скоро. Уедешь?
Некоторые звуки стираются, и речь пока еще неразборчива, но Кайя настаивает на том, чтобы Урфин разговаривал. Читал вслух. Писал, пусть бы буквы выходят кривыми.
— Уже осень. — Он все еще не способен стоять на месте. — А уеду, когда ты на ноги встанешь.
— Война?
— Без меня не начнут. — Кайя проводит по запястью, вдоль которого пробивается первая светло-лиловая лента мураны. Без этих своих узоров он несколько непривычный. — Войны были и будут.
Но эту Урфин, кажется, пропустит.
— И все последующие тоже.
— Запрешь?
— Если понадобится. — Он не шутит. — Ты хороший рыцарь. Но хороших рыцарей у меня сотни… а ты — один.
— Замуж за тебя все равно не пойду.
Кайя хмыкает, но от темы отступать не намерен.
— Урфин, ты восстанавливаешься. И восстановишься полностью. Вот только потом… любое мало-мальски серьезное ранение станет последним. Хватит с тебя.
И что ему делать?
Сидеть у камина, рассуждая о былых прекрасных временах?
— Вот насчет этого не волнуйся. — Дружеское похлопывание по плечу едва не опрокидывает навзничь. — Занятие я тебе точно найду.
Глава 17
Выбор пути
У меня случился ужасный день, который начался еще неделю назад…
Меррон никогда не спрашивала, куда он уходит, надолго ли, и порой казалось, что вовсе его не замечала, все еще пребывая в прежнем полусонном состоянии. Она была сама по себе. И это злило Дара, потому что он представления не имел, как вернуть ее прежнюю. Нынешняя была слишком тихой.
Почти неживой.
— Вставай.
Вишневые глаза смотрят равнодушно.
Встанет. Меррон делает, что ей говорят, пусть бы ей самой и хочется остаться в постели. Пожалуй, будь ее воля, она всю оставшуюся жизнь провела бы под одеялом.
Нет, одеяло было замечательным, пуховым, легким, таким, под которым нежарко
Шрамы вот остались, небольшие, но Дар хотел бы стереть их тоже.
— День хороший. Солнышко. Пойдем в сад?
Она садится. Хмурится. Если бы разозлилась и послала куда дальше вместе с садом, Дар бы понял. Но нет, встает. Идет по досочке, солнцем нагретой, и шаги неуверенные.
— Я устала. — И голос тусклый.
Она действительно устала, выгорела почти до дна. Даже не из-за Хаота — слишком много всего происходило. Железо и то не выдерживает нагрузки, что уж говорить о людях.
— Я знаю. Мы только в сад и все. Но надо одеться. Ладно?
Одевается Меррон сама, безропотно и медленно. Платье рассматривает долго — темно-зеленое, свободного кроя.
— Это мое?
— Твое. Нравится?
— Не знаю.
Во всяком случае, честно.
— Сад — это недалеко?
— Только спустимся. Если будет тяжело, я тебя отнесу.
В домике два этажа. Вообще он похож на прежний ее, как и сам этот городок похож на Краухольд, и Дар не знает, к добру ли это сходство. Но городок стоит на нейтральной полосе, пусть бы формально и относится к землям Ллойда. И можно продержаться какое-то время.
Здесь слышали о войне, как не слышать, но она была чем-то далеким, чужим и, несомненно, не затрагивающим местных дел. О ней говорили на рынке, разделывая бараньи и свиные туши, рассуждая о засухе, которая, вестимо, из-за затмения случилась, о том, что где-то градом побило посевы и, значит, цены на зерно подскочат. А вот на шерсть — так вовсе даже наоборот…
…про пчелиный мор…
…и новую породу тонкорунных овец…
…фальшивые монеты, что появились на приграничье…
…женщину, которая рожает кроликов, о чем даже столичный доктор свидетельство выписал и саму ее в столицу повез, как превеликое диво…
Дар слушал. Пересказывал Меррон сплетни. Приносил с рынка свежий творог, и молоко, и мед в красных глиняных горшочках — старик-бортник знал много историй и готов был с чужаком делиться. Наверняка для кого-то и сам Дар превращался в историю.
Появился с той, больной стороны, хоть бы граница и заперта была. Он прошел сквозь заслон и поселился в домике, где прежде теща градоправителя обитала. А сам градоправитель характером враз подобрел, услужлив сделался, каждый день в этот самый домик цветы шлет. Не чужаку, конечно, а жене его, которая не то чахоткой, не то вовсе черной меланхолией, неведомой болячкой, больна.