В летописях не значится
Шрифт:
… нет. Ласточкино гнездо. Я должен убедиться, что с Урфином все в порядке. Предчувствие нехорошее.
И мы уходим утром, вернее, по ощущениям сейчас именно утро, хотя тьма по-прежнему плотна. И мне начинает казаться, что она пришла навсегда.
— Еще пара дней, и рассеется, — уверяет Ллойд.
Он обнимает меня, и, пожалуй, от такого проявления эмоций мне становится неловко.
— Я рад, что не ошибся.
— В чем?
— Во всем. — Он достает цветок, но стеклянный — лиловый подснежник
— Не будешь?
— Не буду. Представь, что рядом с тобой кто-то кричит от боли. Изо дня в день, громко, настолько громко, что ты не в состоянии спрятаться от этого крика.
В таком случае извиняться следовало мне. Но я не стану. Он мог бы хотя бы спросить.
— Настя?
— Уже скоро. Она помнит тебя. Просила отдать. Вот.
Бусины на длинной нити. Крупные, неровной огранки, полудрагоценные, но для меня они дороже тех топазов, которые Кайя отдает для дочери.
Я не хочу пропускать ее день рождения, но утешаю себя тем, что теперь этот день будет, как и многие иные дни. И я отдаю бусы Кайя, забавный получается браслет.
А утро и вправду наступает. Серое. Войлочное.
За ним приходят туманы и держатся долго, до дождя, который по-осеннему холоден. Но под плащом Кайя дождю до меня не добраться. А Вакса ускоряет шаг, готовая идти хоть на край мира, тем более что мир этот вновь обретает очертания.
… осень уже скоро, да?
Снова дорога на двоих.
… да.
… и война?
… да. Она будет другой. Более… обычной. И грязной. Мне жаль, но я не могу расстаться с тобой.
… мне нет.
… Иза, там… там не абстракция, не сеть, но конкретные люди, которых мне придется убивать. Иногда — в бою, часто — нет. Даже когда они будут сдаваться, поскольку некоторых миловать нельзя. А я помню, насколько тяжело ты переносишь казни. Но без твоего присутствия возможна ситуация, когда я просто потеряю над собой контроль.
… знаешь… почему-то у меня такое ощущение, что, даже если ты половину мира вырежешь, я тебе оправдание найду.
… вполне вероятно.
Грязь чавкает под копытами, и Вакса трясет головой. С гривы катятся струи воды.
… в том и дело, что я не хочу сорваться и вырезать половину мира.
Благое желание.
Мы оба знаем, что в ближайшее время силы к Кайя вернутся и угроза уже не будет сугубо теоретической.
До Ласточкиного гнезда мы добираемся три недели.
Верхом до побережья — лошадей приходится менять трижды. И чем ближе цель, тем сильнее нервничает Кайя. Моя интуиция тоже вопит, что надо бы поторопиться.
В
… Ллойд пытался связаться с Ласточкиным гнездом. Но система сбоит. Отзыва нет. Он сказал, что само убежище в полном порядке, но, вероятно, оператор вне доступа.
Оператор — это Урфин.
А что означает «вне доступа», об этом и думать не хочется.
Жив. Иначе ведь и быть не может. Он столько раз выживал, что еще один — это же нормально… он везучий, упрямый, и вообще я не представляю, чтобы Урфин сдался.
Пристань. И конюшни, где Кайя выбирает лучших лошадей, не особо заботясь о том, кому эти животные принадлежали. С ним не смеют спорить.
Мы летим. Боимся опоздать.
Ласточкино гнездо — хрупкая красота готического собора на твердой ладони скалы. И химеры приветственно скалятся, они рады меня видеть. Нас не представляли друг другу, но мы все равно знакомы.
Открытые ворота.
Сумятица двора, на которую Кайя не обращает внимания. Он отмахивается от всех и, взяв меня за руку, бегом поднимается по парадной лестнице. Кайя точно знает, куда идти. И мне остается лишь поспевать следом. Но у двери он вдруг отпускает меня и просит:
— Останься здесь. Пожалуйста. Я должен сам.
Остаюсь. Уверяю себя, что если Урфин жив, то его вытащат. Пусть они не боги, но могут больше, чем люди… и система… и Центр их таинственный. И просто должно ему повезти.
Урфин ненавидел тварь: она была идеальным тюремщиком. Тихим. Неназойливым. Надежным. Она сидела в его голове, лишь изредка позволяя себе пошевелиться. И тогда Урфин слышал, как скрежещут хитиновые покровы ее тела.
Хотя, возможно, ему лишь казалось.
Урфин ненавидел собственное тело: оно было идеальной тюрьмой.
В ней нашлось место звукам, на редкость разнообразным, — Урфин очень скоро научился различать их. Тихие шаги Тиссы, и громкие, тяжелые — Гавина. Скрип половиц. Голос Шанталь, в котором была тысяча и одна интонация. Скрежет оконной створки. Легкий всхлип, от которого сердце останавливалось.
Он мог ощущать запахи — молока и меда. Каши, которой его кормили через рожок, как младенца. И вкус ее отличался в зависимости от того, кто именно кашу варил.
Он испытывал боль, ту, от прокола в руке, и от неудобной позы.
Но не имел сил даже на то, чтобы открыть глаза.
Тварь не позволит сбежать.
— …вот скажи, чего ты добиваешься? — Этот слегка скрипучий голос был прочно связан с ароматом корицы и сандала, с шелестом юбок и шагами нервными, жесткими. — Никто и ни в чем тебя не упрекнет!