В людях
Шрифт:
Шутя и балагуря, хозяин старался обсчитать их, а они - его; иногда крепко ссорились, но чаще - дружно смеялись.
– Эх, милый человек, а и жуликом ты родился!
– говорили мужики хозяину.
Он отвечал, сконфуженно посмеиваясь:
– Ну, и вы, звери-курицы, тоже довольно жуликоваты!
– Да ведь как иначе, друг?
– сознавался Ефи-мушка, а серьезный Петр говорил:
– Тем и жив, что украдешь, а что выработаешь - богу да царю...
– Вот и мне охота объегорить вас!
– смеялся хозяин.
Они добродушно поддерживали его:
–
– Подкузьмить?
Григорий Шишлин, прижимая руками к груди пышную бороду, певуче просил:
– Братцы, а давайте просто дела делать, без обмана? Ведь ежели честно жить,- так ведь как хорошо, спокойно, а? Народ родной, а?
Голубые глаза его темнели, увлажнялись; был он в эти минуты удивительно хорош; всех как будто немножко смущала его просьба, все сконфуженно отворачивались от него.
– Мужик на много не омманет,- вздыхая, ворчал благообразный Осип, как бы жалея мужика.
Темный каменщик, согнув над столом сутулую спину, густо говорил:
– Грех - что болото: чем дале, тем вязче!
И в тон речам их хозяин бормочет:
– Я - что же? Откликаюсь, как аукнется...
Пофилософствовав; снова пытаются надуть друг друга, а рассчитавшись, потные и усталые от напряжения, идут в трактир пить чай, пригласив с собою и хозяина.
На Ярмарке я должен был следить, чтобы эти люди не воровали гвоздей, кирпича, тесу; каждый из них, кроме работы у моего хозяина, имел свои подряды, и каждый старался стащить что-нибудь из-под носа у меня на свое дело.
Они встретили меня ласково, а Шишлин сказал:
– Помнишь, ты просился в артель ко мне? А теперь - эвон куда тебя вознесло, будешь надо мной начальником, а?
– Ну, ну,- балагурил Осип,- стереги да береги, бог тебе помоги!
Петр недружелюбно заметил:
– Нарядили молодого журавля управлять старыми мышами...
Мои обязанности жестоко смущали меня; мне было стыдно перед этими людьми,- все они казались знающими что-то особенное, хорошее и никому, кроме них, неведомое, а я должен смотреть на них как на воров и обманщиков. Первые дни мне было трудно с ними, но Осип скоро заметил это и однажды, с глазу на глаз, сказал мне:
– Вот что, паренек, ты не надувайся, это ни к чему - понял?
Я, конечно, ничего не понял, но почувствовал, что старик понимает нелепость моего положения, и у меня быстро наладились с ним отношения откровенные.
Он поучал меня где-нибудь в уголке:
– Середь нас, коли хочешь знать, главный вор - каменщик Петруха; он человек многосемейный, жадный. За ним - гляди в оба, он ничем не брезгует, ему всё годится: фунт гвоздей, десяток кирпича, мешок известки - всё подай сюда! Человек он - хороший, богомол, мыслей строгих и грамотен, ну, а воровать - любит! Ефимушка - в баб живет, он - смирный, он для тебя безобидный. Он тоже умный, горбатые - все не дураки! А вот Григорий Шишлин - этот придурковат, ему не то что чужое взять, абы свое - отдать! Он работает вовсе впустую, его всяк может оммануть, а он - не может! Без ума руководится...
– Он - добрый?
Осип посмотрел на меня как-то
– Верно, добрый! Ленивому добрым быть - самое простое; доброта, парень, ума не просит...
– Ну, а сам ты?
– спросил я Осипа. Он усмехнулся и ответил:
– Я - как девушка,- буду бабушкой, тогда про себя и скажу, ты погоди покуда! А то - своим умом поищи, где я спрятан,- поищи-ка вот!
Он опрокидывал все мои представления о нем и его друзьях. Мне трудно было сомневаться в правде его отзывов,- я видел, что Ефимушка, Петр, Григорий считают благообразного старика более умным и сведущим во всех житейских делах, чем сами они Они обо всем советовались с ним, выслушивали его советы внимательно, оказывали ему всякие знаки почтения.
– Сделай милость, посоветуй ты нам,- просили они его; но после одной из таких просьб, когда Осип отошел, каменщик тихо сказал Григорию:
– Еретик.
А Григорий, усмехаясь, добавил:
– Паяц.
Штукатур дружески предупреждал меня:
– Ты гляди, Максимыч,- со стариком надо жить осторожно, он тебя в один час вокруг пальца обернет! Этакие вот старички едучие - избави боже до чего вредны!
Я ничего не понимал.
Мне казалось, что самый честный и благочестивый человек - каменщик Петр; он обо всем говорил кратко, внушительно, его мысль чаще всего останавливалась на боге, аде и смерти.
– Эх, ребята-братцы, как ни бейся, на что ни надейся, а гроба да погоста никому не миновать стать!
У него постоянно болел живот, и бывали дни, когда он совсем не мог есть; даже маленький кусочек хлеба вызывал у него боли до судорог и мучительную тошноту.
Горбатый Ефимушка казался тоже очень добрым и честным, но всегда смешным, порою - блаженным, даже безумным, как тихий дурачок. Он постоянно влюблялся в разных женщин и обо всех говорил одними и теми же словами:
– Прямо скажу: не баба, а цветок в сметане, ей-бо-о!
Когда бойкие кунавинские мещанки приходили мыть полы в лавках, Ефимушка спускался с крыши и, становясь где-нибудь в уголок, мурлыкал, прищурив серые живые глаза, растягивая большой рот до ушей.
– Экую бабочку ядреную привел мне господь; этакая радость низошла до меня; ну, и что же это за цветок в сметане, да и как же мне судьбу благодарить за этакий подарок? Да я от такой красоты жив - сгорю!
Сначала бабы смеялись над ним, покрикивая одна другой:
– Глядите-ко, как горбатый тает, а - батюшки!
Насмешки нимало не задевали кровельщика, его скуластое лицо становилось сонным, он говорил, точно в бреду, сладкие слова текли пьяным потоком и заметно опьяняли женщин. Наконец какая-нибудь, постарше, говорила удивленно подругам:
– Вы послушайте, как мужик мается, чисто молодой парень!
– Птицей поет...
– Али нищим на паперти,- не сдавалась упрямая.
Но Ефимушка не был похож на нищего; он стоял крепко, точно коренастый пень, голос его звучал всё призывнее, слова становились заманчивей, бабы слушали их молча. Он действительно как бы таял ласковой, дурманной речью.